– Господин Фуке, – сказал он, удостоверившись, что они одни, – нужно во что бы то ни стало получить обратно ваше письмо к Лавальер.
– Нет ничего проще, – отвечал Фуке, – если слуга еще не передал его.
– Это необходимо во всех случаях, понимаете?
– Да, король любит эту девушку. Не правда ли?
– Очень. Но еще хуже, что и эта девушка страстно любит короля.
– Значит, мы меняем тактику?
– Без всякого сомнения, нельзя терять времени. Вам нужно увидеть Лавальер и, не делая попыток добиться ее благосклонности, что теперь невозможно, заявить ей, что вы – самый преданный ее друг и самый покорный слуга.
– Я так и сделаю, – отвечал Фуке, – и без всякого неудовольствия; у этой девушки, мне кажется, золотое сердце.
– А может быть, много ловкости, – раздумывал вслух Арамис, – но тогда дружба с нею еще нужней.
Помолчав немного, он прибавил:
– Или я ошибаюсь, или эта малютка сведет с ума короля. Ну, скорей карету – и в замок!
V. Тоби
Через два часа после того, как карета суперинтенданта покатилась в Фонтенбло со скоростью облаков, гонимых последними порывами бури, Лавальер сидела у себя в комнате в простом муслиновом пеньюаре и доканчивала завтрак за маленьким мраморным столиком.
Вдруг открылась дверь, и лакей доложил, что г‑н Фуке просит позволения засвидетельствовать ей свое почтение.
Она два раза переспросила лакея; бедная девушка знала только имя г‑на Фуке и никак не могла понять, что у нее может быть общего с главноуправляющим финансами.
Однако так как министр мог прийти к ней по поручению короля, что после недавнего свидания было вполне возможным, то Лавальер взглянула в зеркало, поправила локоны и приказала пригласить его в комнату.
Но Лавальер не могла подавить некоторого волнения. Визит суперинтенданта не был заурядным явлением в жизни фрейлины. Фуке, славившийся своей щедростью, галантностью и любезным обращением с дамами, чаще получал приглашения, чем испрашивал аудиенций. Во многие дома посещения суперинтенданта приносили богатство; во многих сердцах они зарождали любовь.
Фуке почтительно вошел к Лавальер и представился ей с тем изяществом, которое было отличительной чертой выдающихся людей той эпохи, а в настоящее время стало совершенно непонятным, даже на портретах, где эти люди изображены как живые.
На церемонное приветствие Фуке Лавальер ответила реверансом пансионерки и предложила суперинтенданту сесть.
Но Фуке с поклоном сказал ей:
– Я не сяду, мадемуазель, пока вы не простите меня.
– За что же, боже мой?
Фуке устремил на лицо молодой девушки свой проницательный взгляд, но мог увидеть на нем только самое простодушное изумление.
– Я вижу, сударыня, что вы так же великодушны, как и умны, и читаю в ваших глазах испрашиваемое мной прощение. Но мне мало прощения на словах, предупреждаю вас; мне нужно, чтобы меня простили ваше сердце и ум.
– Клянусь вам, сударь, – растерялась Лавальер, – я вас совершенно не понимаю.
– Это новое проявление вашей деликатности пленяет меня, – отвечал Фуке, – я вижу, что вы не хотите заставить меня краснеть.
– Краснеть? Краснеть передо мной? Но скажите же, почему вам краснеть?
– Неужели я ошибаюсь, – спросил Фуке, – и мой поступок, к моему счастью, не оскорбил вас?
Лавальер пожала плечами.
– Положительно, сударь, вы говорите загадками, и я, по‑видимому, слишком невежественна, чтобы понимать их.
– Хорошо, – согласился Фуке, – не буду настаивать. Только, умоляю вас, скажите мне, что я могу рассчитывать на ваше полное и безусловное прощение.
– Сударь, – сказала Лавальер уже с некоторым нетерпением, – я могу ответить вам только одно и надеюсь, что мой ответ удовлетворит вас. Если бы я знала вашу вину передо мной, я простила бы вас. Тем более вы поймете, что, не зная этой вины…
Фуке закусил губы, как это делал обыкновенно Арамис.
– Значит, – продолжал он, – я могу надеяться, что, невзирая на случившееся, мы останемся в добрых отношениях и что вы любезно соглашаетесь верить в мою почтительную дружбу.
Лавальер показалось, что она начинает понимать.
«О, – подумала она, – я не могла бы поверить, что господин Фуке с такой жадностью будет искать источников новоявленной благосклонности».
И сказала вслух:
– В вашу дружбу, сударь? Вы мне предлагаете вашу дружбу? Но, право, это для меня большая честь, и вы слишком любезны.
– Я знаю, сударыня, – отвечал Фуке, – что дружба господина может показаться более блестящей и более желательной, чем дружба слуги; но могу вас заверить, что и слуга окажется таким же преданным, таким же верным и совершенно бескорыстным.
Лавальер поклонилась; действительно, в голосе суперинтенданта звучала большая искренность и неподдельная преданность. Она протянула Фуке руку.
– Я вам верю, – улыбнулась она.
Фуке крепко пожал руку девушки.
– В таком случае, – прибавил он, – вы сейчас же отдадите мне это несчастное письмо.
– Какое письмо? – спросила Лавальер.
Фуке еще раз устремил на нее свой испытующий взгляд. То же наивное, то же простодушное выражение лица.
– После этого отрицания, сударыня, я принужден признать, что вы деликатнейшее существо, и сам я не был бы честным человеком, если бы мог бояться чего‑нибудь со стороны такой великодушной девушки, как вы.
– Право, господин Фуке, – отвечала Лавальер, – с глубоким сожалением я принуждена повторить вам, что решительно ничего не понимаю.
– Значит, вы можете дать слово, что не получали от меня никакого письма?
– Даю вам слово, нет! – твердо сказала Лавальер.
– Хорошо. Этого с меня достаточно, сударыня; позвольте мне повторить уверение в моей преданности и в моем глубочайшем почтении.
Фуке поклонился и отправился домой, где его ждал Арамис, оставив Лавальер в полном недоумении.
– Ну что? – спросил Арамис, нетерпеливо ожидавший возвращения Фуке. – Как вам понравилась фаворитка?
– Восхищен! – отвечал Фуке. – Это умная, сердечная женщина.
– Она не рассердилась?
– Ничуть; по‑видимому, она просто ничего не поняла.
– Не поняла?
– Да, не поняла, что я писал ей.
– А между тем нужно было заставить ее понять вас, нужно, чтобы она возвратила письмо; я надеюсь, она отдала вам его?
– И не подумала.
– Так вы по крайней мере удостоверились, что она сожгла его?
– Дорогой д’Эрбле, вот уже целый час, как я играю в недоговоренные фразы, и мне порядком надоела эта игра, хотя она очень занимательна. Поймите же: малютка притворилась, будто совершенно не понимает меня; она отрицала получение письма, а поэтому она не могла ни отдать его, ни сжечь.
– Что вы говорите? – встревожился Арамис.
– Говорю, что она клялась и божилась, что не получала никакого письма.
– О, это слишком! И вы не настаивали?
– Напротив, я был настойчив до неприличия.
– И она все отрицала?
– Да.
– И ни разу не выдала себя?
– Ни разу.
– Следовательно, дорогой мой, вы оставили письмо в ее руках?
– Пришлось, черт возьми!
– О, это большая ошибка!
– Что же бы вы сделали на моем месте?
Комментариев нет