План де Сент‑Эньяна был такой.
Если сведения окажутся благоприятными, то уверить короля, что именно он нашел жемчужину, и добиваться привилегии вставить эту жемчужину в королевскую корону. Если же сведения окажутся неблагоприятными, что было вполне возможно, то выведать, в какой степени король увлечен Лавальер, и затем передать королю добытые сведения в такой форме, чтобы за этим последовало изгнание девчонки, а потом приписать себе заслугу этого изгнания в глазах всех женщин, стремившихся покорить королевское сердце, начиная с принцессы и кончая королевой.
В случае же, если король проявит упорство в своих желаниях, – скрыть от него дурные сведения; дать знать Лавальер, что эти дурные сведения все без исключения глубоко погребены в памяти человека, узнавшего их; блеснуть, таким образом, своим великодушием в глазах несчастной девушки, пробудить в ней чувства признательности и страха и при помощи этих чувств вечно держать ее в зависимости, сделать ее своей соумышленницей при дворе, которая, преуспевая сама, была бы заинтересована и в его преуспеянии.
Если же допустить, что в один прекрасный день тайна ее прошлого все‑таки обнаружится, – принять заранее все предосторожности, чтобы сделать в присутствии короля вид, будто ему ничего не было известно. Даже в этот день он останется в глазах Лавальер все тем же великодушным человеком.
С этими‑то мыслями, созревшими в голове де Сент‑Эньяна в какие‑нибудь полчаса, лучший сын века, как сказал бы Лафонтен, принялся за дело, твердо решив заставить заговорить де Гиша, иными словами – посеять в нем сомнение относительно его счастья, о причинах которого де Сент‑Эньян, впрочем, ничего не знал.
Был час ночи, когда де Сент‑Эньян заметил неподвижно стоящего де Гиша, прислонившегося к стволу дерева и впившегося глазами в освещенное окно.
Час ночи, самый сладкий час, который художники венчают миртами и распускающимися цветами, час, когда слипаются глаза, а сердце трепещет, голова отягчена, когда мы бросаем взгляд сожаления на прошедший день и обращаемся с восторженными приветствиями к новому дню. Для де Гиша этот час был зарей несказанного счастья; он озолотил бы нищего, ставшего на его пути, лишь бы только этот нищий не нарушал его грез.
Как раз в этот час де Сент‑Эньян, приняв дурное решение, – эгоизм всегда плохой советчик, – хлопнул его по плечу.
– Вас‑то я и искал, любезнейший, – вскричал он.
– Меня? – вздрогнул де Гиш, губы которого только что шептали дорогое имя.
– Да, вас. И застаю вас беседующим с луной и звездами. Уж не одержимы ли вы недугом поэзии, дорогой граф, и не сочиняете ли стихи?
Молодой человек принужден был улыбнуться, между тем как в глубине сердца посылал тысячу проклятий де Сент‑Эньяну.
– Может быть, – отвечал он. – Но по какой же счастливой случайности?..
– Вижу, что вы плохо расслышали меня.
– Как так?
– Ведь я сказал, что ищу вас.
– Меня?
– Да, ищу и поймал.
– На чем же?
– На прославлении Филис.
– Вы правы, не буду спорить с вами, – рассмеялся де Гиш. – Да, дорогой граф, я воспеваю Филис.
– Это вам и подобает.
– Мне?
– Конечно, вам. Вам, неустрашимому покровителю всех красивых и умных женщин.
– Что за вздор вы городите?
– Говорю истинную правду. Мне все известно. Знаете ли, я влюблен.
– Вы?
– Да.
– Тем лучше, дорогой граф. Пойдемте, вы мне расскажете.
Де Гиш, испугавшись, чтобы Сент‑Эньян не заметил этого освещенного окна, взял графа под руку и попробовал увести его.
– Нет, нет, – сказал тот, упираясь, – не тащите меня в этот темный парк, там слишком сыро.
– В таком случае ведите меня куда вам вздумается и спрашивайте о чем желаете, – покорился де Гиш.
– Вы крайне любезны.
Затем, помолчав немного, де Сент‑Эньян продолжал:
– Дорогой граф, мне очень хотелось бы услышать ваше мнение об одной особе, которой вы оказывали покровительство.
– И которую вы любите?
– Я не говорю ни да, ни нет, дорогой мой… Вы понимаете, что нельзя рисковать своим сердцем очертя голову и что сначала нужно принять меры предосторожности.
– Вы правы, – вздохнул де Гиш, – сердце – весьма хрупкая вещь.
– Мое в особенности. Оно такое нежное, уверяю вас.
– О, это всем известно, граф. А дальше?
– А дальше вот что. Дело идет попросту о мадемуазель де Тонне‑Шарант.
– Вот как! Дорогой де Сент‑Эньян, мне кажется, что вы сошли с ума.
– Почему же?
– Я никогда не покровительствовал мадемуазель де Тонне‑Шарант.
– Неужели?
– Никогда.
– А разве не вы представили мадемуазель де Тонне‑Шарант принцессе?
– Но вам ведь лучше, чем кому‑либо, должно быть известно, дорогой граф, что мадемуазель де Тонне‑Шарант из такого дома, что не нуждается ни в какой протекции, а, напротив, сама принцесса желала иметь ее своей фрейлиной.
– Вы смеетесь надо мной.
– Нет, честное слово, не понимаю, что вы хотите сказать.
– Значит, вы не причастны к тому, что она допущена ко двору?
– Нет.
– Вы с ней незнакомы?
– Впервые я увидел ее в тот день, когда она представлялась принцессе. А поскольку я совсем не покровительствовал ей, совсем незнаком с ней, то и не могу дать вам, дорогой граф, сведений, которые вы хотели бы получить.
При этом де Гиш сделал движение, как бы намереваясь ускользнуть от своего собеседника.
– Стойте, стойте, – воскликнул де Сент‑Эньян, – я вас задержу еще минутку.
– Простите, но мне кажется, что час поздний, пора домой.
– Однако вы не спешили домой, когда я вас встретил, или, точнее, нашел?
– Я к вашим услугам, дорогой граф, если вы собираетесь что‑нибудь сказать мне.
– И отлично, клянусь создателем! Получасом раньше, получасом позже – от этого ваши кружева не изомнутся ни больше, ни меньше. Поклянитесь мне, что причиной вашего молчания не являются какие‑нибудь дурные сведения об этой девушке.
– Что вы, насколько мне известно, она чиста, как хрусталь.
– Вы обрадовали меня! Однако я не хочу производить впечатления человека, плохо осведомленного в этих делах. Всем известно, что вы поставляли фрейлин ко двору принцессы. По поводу этого сложили даже песенку про вас.
– Дорогой мой, ведь вы же отлично знаете, что при дворе это делают по всякому поводу.
– Вы знаете эту песню?
– Нет, спойте, тогда я буду знать.
– Охотно; правда, я забыл, как она начинается, но помню, как она кончается.
– Ладно, и это уже кое‑что.
Всех фрейлин, слышь,
Поставщик Гиш.
– И смысла мало, и рифма скверная.
– Чего же вы хотите, дорогой мой? Эту песню сочинил не Расин, не Мольер, а Лафельяд; а ведь вельможа не может владеть рифмой, как заправский стихотворец.
– Как досадно, что вы помните только конец.
– Погодите, погодите, вот начало второго куплета.
– Слушаю.
Дал место кавалер
Монтале и…
– Тьфу! «И Лавальер», – воскликнул нетерпеливо де Гиш, совершенно не понимая, куда гнет де Сент‑Эньян.
Комментариев нет