– Чем же, однако, сударыня, – сказал король, – вы оскорбили меня? Я ничего не понимаю. Шуткой молодой девушки, шуткой совершенно наивной? Вы посмеялись над легковерным молодым человеком: это вполне естественно; каждая женщина на вашем месте подшутила бы точно так же.
– О, ваше величество, вы уничтожаете меня этими словами.
– Почему же?
– Потому что, если бы шутка исходила от меня, она не была бы невинной.
– Это все, что вы хотели сказать мне, прося у меня аудиенции?
И король сделал движение, как бы собираясь уйти.
Тогда Лавальер, шагнув к королю, отрывистым, прерывающимся голосом воскликнула:
– Ваше величество слышали все?
– Что все?
– Все, что было сказано мной под королевским дубом?
– Я не пропустил ни одного слова, мадемуазель.
– И, слушая меня, ваше величество могли подумать, что я злоупотребила вашим легковерием?
– Да, легковерием, это вы правильно сказали.
– Разве вашему величеству неизвестно, что бедные девушки иногда бывают вынуждены повиноваться чужой воле?
– Простите, я не могу понять, каким образом та воля, которая, по всей вероятности, проявилась так свободно под королевским дубом, могла до такой степени подчиниться чужой воле.
– О, но угроза, государь?
– Угроза?.. Кто вам грозил? Кто смел вам грозить?..
– Те, кто имеет на это право, государь.
– Я не признаю ни за кем права грозить в моем королевстве.
– Простите меня, государь, даже около вашего величества есть люди, достаточно высокопоставленные, которые считают возможным погубить девушку без будущности, без состояния, не имеющую ничего, кроме доброго имени.
– Как же они могут погубить ее?
– Погубить ее репутацию путем позорного изгнания.
– Мадемуазель, – проговорил король с глубокой горечью, – я не люблю людей, которые, оправдываясь, возводят вину на других.
– Государь!
– Да, мне тяжело видеть, что вместо простого признания вы плетете передо мной целую сеть упреков и обвинений.
– Которым вы не придаете никакого значения?.. – воскликнула Луиза.
Король промолчал.
– Скажите же! – с горячностью повторила Лавальер.
– Мне грустно признаться в этом, – сказал король с холодным поклоном.
Девушка всплеснула руками.
– Значит, вы мне не верите? – спросила она.
Король ничего не ответил.
– Значит, вы предполагаете, что я, я… что это я составила этот смешной, бесчестный заговор, чтобы так безрассудно посмеяться над вашим величеством?
– Боже мой, это совсем не смешно и не бесчестно, – возразил король, – это даже не заговор, просто довольно забавная шутка, и больше ничего.
– О! – в отчаянии прошептала Лавальер. – Король мне не верит! Король не хочет мне верить!
– Да, не хочу.
– Боже! Боже!
– Послушайте, что может быть естественнее? Король идет за мной следом, подслушивает меня, подстерегает; король, может быть, хочет позабавиться надо мной; ну что же, а мы позабавимся над ним. И так как у короля есть сердце, уколем его в сердце.
Лавальер закрыла лицо руками, заглушая рыдания. Людовик безжалостно продолжал говорить, вымещая на бедной жертве все, что он вытерпел сам:
– Придумаем же басню, скажем, что я люблю его, что я остановила на нем свой выбор. Король так наивен и так самонадеян, что поверит мне; тогда мы повсюду разгласим об этой наивности короля и посмеемся над ним.
– О, – вскричала Лавальер, – думать так… это ужасно!
– Это еще не все, – продолжал король. – Если этот надменный король примет шутку всерьез, если он неосторожно выразит при других что‑либо похожее на радость, вот тогда‑то мы унизим его перед всем двором; то‑то будет приятно рассказать об этом моему возлюбленному; похождение государя, одураченного лукавой девушкой, – чем не приданое для будущего мужа!
– Государь, – воскликнула в полном отчаянии Лавальер, – ни слова больше, умоляю вас! Разве вы не видите, что вы убиваете меня?
– О, тонкая шутка, – прошептал король, уже начавший немного смягчаться.
Лавальер внезапно рухнула на колени, сильно ударившись о паркет.
– Государь, – молила она, ломая руки, – я предпочитаю позор предательству!
– Что вы делаете? – спросил король, но не шевельнул пальцем, чтобы поднять девушку.
– Государь, когда я пожертвую ради вас своей честью и своей жизнью, вы, может быть, поверите моей правдивости. Рассказ, который вы слышали у принцессы, – ложь; а то, что я сказала под дубом…
– Ну?
– Только это и было правдой.
– Сударыня! – воскликнул король.
– Государь, – продолжала Лавальер, увлекаемая своим неистово пылким чувством. – Государь, если бы даже мне пришлось умереть от стыда на этом месте, я твердила бы до потери голоса: я сказала, что люблю вас… я действительно люблю вас!
– Вы!
– Я вас люблю, государь, с того дня, как я вас увидела, с той минуты, как там, в Блуа, где я томилась, ваш царственный взгляд упал на меня, лучезарный и животворящий; я вас люблю, государь! Я знаю: бедная девушка, любящая своего короля и признающаяся ему в этом, совершает оскорбление величества. Накажите меня за эту дерзость, презирайте за безрассудство, но никогда не говорите, никогда не думайте, что я посмеялась над вами, что я предала вас! Во мне течет кровь, верная королям, государь, и я люблю… люблю моего короля!.. Ах, я умираю!
И, лишившись сил, задыхаясь, она упала как подкошенная, подобно цветку, срезанному серпом жнеца, о котором рассказывает Вергилий.
После этих слов, после этой горячей мольбы у короля не осталось ни досады, ни сомнений; все его сердце открылось для жгучего дыхания этой любви, высказанной с таким благородством и таким мужеством.
Услышав это страстное признание, Людовик ослабел и закрыл лицо руками. Но когда пальцы Лавальер ухватились за его руки и горячее пожатие влюбленной девушки согрело их, он загорелся, в свою очередь, и, схватив Лавальер в объятия, поднял ее и прижал к сердцу.
Голова ее безжизненно опустилась к нему на плечо. Испуганный король подозвал де Сент‑Эньяна.
Де Сент‑Эньян, неподвижно сидевший в своем углу, подбежал, делая вид, что вытирает слезы. Он помог Людовику усадить девушку в кресло, попытался помочь ей, обрызгал «водой венгерской королевы», повторяя при этом:
– Сударыня! Послушайте, сударыня! Успокойтесь! Король вам верит, король вас прощает. Да очнитесь же! Вы можете очень сильно разволновать короля, сударыня; его величество чувствительны, у его величества ведь тоже есть сердце. Ах, черт возьми! Сударыня, извольте обратить ваше внимание, король очень побледнел!
Но Лавальер оставалась в забытьи.
– Сударыня, сударыня! – продолжал де Сент‑Эньян. – Да очнитесь же, прошу вас, умоляю, пора! Подумайте: если королю сделается дурно, мне придется звать врача. Ах, какое несчастье, боже мой! Дорогая, да очнитесь же! Сделайте усилие, живее, живее!
Трудно было говорить более красноречиво и более убедительно, чем Сент‑Эньян; но нечто более сильное, чем это красноречие, привело Лавальер в чувство.
Король опустился перед ней на колени и стал покрывать ее руки жгучими поцелуями. Она наконец пришла в себя, открыла глаза, в которых едва теплилась жизнь, и прошептала:
Комментариев нет