Доходы прекратились, зато расходы выросли неимоверно.
Читатели видели, на какую широкую ногу жил теперь Петрус: карета, лошадь тягловая и верховая, ливрейный лакей, редкие цветы, вольер, мастерская, обставленная фландрской мебелью, украшенная китайскими вазами и богемским стеклом.
Петрус не забыл об источнике, в котором черпал когда-то, и решил к нему вернуться. Источник был неиссякаемый – отцовское сердце.
Петрус трижды за последние полгода обращался к отцу, причем просил все большие суммы: две тысячи, потом пять, потом еще десять. И безотказно получал все, что просил.
Наконец, мучимый угрызениями совести, краснея, но не в силах устоять перед подчинившей его себе и неотразимой любовью, он в четвертый раз обратился к отцу.
На сей раз тот ответил не сразу; это объяснялось тем, что капитан сначала написал к генералу Эрбелю, результатом чего явилась уже знакомая читателю сцена, а затем сам привез ответ сыну.
Вы помните, какой урок преподал генерал своему племяннику, когда Пьер Эрбель вышиб дверь, спустив лакея с лестницы.
Вот с этого времени мы и продолжим наш рассказ, прерванный – и читатели нас за это извинят – ради того, чтобы дать представление о достойном и прекрасном человеке, который мог показаться нам совсем в другом свете, если бы мы взяли на веру лишь те существительные, которыми награждал его генерал Эрбель, а также эпитеты, которыми он эти существительные сопровождал.
Но мы заметим, что, несмотря на свое многословие в описании морального облика капитана Пьера Эрбеля, мы совершенно упустили из виду его внешность.
Поспешим исправить этот недостаток.
XXX. Санкюлот
Капитану Пьеру Эрбелю по прозвищу Санкюлот было в те времена пятьдесят семь лет.
Это был человек невысокого роста, широкоплечий, мускулистый, с квадратной головой и курчавыми волосами, когда-то рыжеватыми, а теперь седеющими – словом, бретонский геркулес.
Его брови, более темные, чем волосы, и не тронутые сединой, придавали лицу грозный вид. Зато небесно-голубые чистые глаза и рот, открывавший в улыбке белоснежные зубы, наводили на мысль об изумительной доброте и бесконечной нежности.
Он мог быть резок и стремителен, каким мы видели его на борту судна, в Тюильрийском дворце, в гостях у сына. Но под этой резкостью, под этой стремительностью скрывались чувствительное сердце и сострадательная душа.
Он давно привык повелевать людьми в ситуациях, когда опасность не позволяла проявлять слабость, а потому и лицо у него было волевое и решительное. Лишившись «Прекрасной Терезы» и всего состояния и живя в деревне, он и там умел заставить себя слушать, да не только крестьян, живших с ним дверь в дверь, но и богатых землевладельцев, проживавших неподалеку.
Страдая от вынужденного безделья после объявления мира в Европе и не имея возможности сразиться с людьми, капитан объявил войну животным. Отдавая этому занятию всего себя, он стал страстным охотником и жалел об одном: что имеет дело не с крупными животными вроде слонов, носорогов, львов, тигров леопардов, а воюет с такими жалкими зверушками, как волки и кабаны.
Потеряв Терезу и находясь вдали от Петруса, капитан Эрбель почти три четверти года проводил в лесах и на песчаных равнинах, раскинувшихся на десять – двенадцать лье в округе, с ружьем на плече и в компании двух собак.
Иногда он не бывал дома неделю, полторы, две, давая о себе знать лишь повозками с дичью, которые присылал в деревню, как правило, самым нуждающимся. Таким образом, лишившись возможности раздавать нищим милостыню, он кормил их с помощью своего ружья.
Итак, капитан был в большей даже степени, чем Немврод, настоящим охотником в глазах Бога.
Однако эта страстная охота имела иногда свои неудобства.
Читателям, вероятно, известно, что законный порядок вещей таков: самый заядлый охотник вешает, как правило, над камином свое ружье, и висит оно там с февраля по сентябрь. Не то было с ружьем нашего капитана: его «леклер» – он выбрал стволы, вышедшие из мастерской знаменитого оружейника, носящего это имя, – не отдыхал никогда, гремел без перерыва по всей округе и был хорошо знаком местным жителям.
Правду сказать, все сельские полицейские, лесники и жандармы департамента знали, в каких целях капитан охотится и на что идет его добыча, а потому, заслышав выстрел в одной стороне, уходили в другую. Но уж если капитан слишком бесцеремонно вторгался в чужие владения и уводил дичь из-под носа у хозяина земельных угодий, на которых охотился, тут уж полицейский решался составить протокол и препроводить нарушителя в суд.
Как бы строго ни относился суд к нарушениям лесного закона в период Реставрации, но когда судьи узнавали, что это нарушение допустил Санкюлот Эрбель, они смягчали наказание и назначали минимальный штраф. Таким образом за сотню франков штрафа в год капитан раздавал более двух тысяч франков милостыни, кормился сам, посылал восхитительные корзины с дичью своему сыну Петрусу, делившемуся этой добычей в особенности с теми из своих собратьев, кто писал натюрморты, – все это лишний раз доказывало, что браконьерство, как и добродетель, всегда вознаграждается.
Во всем остальном капитан оставался истинным сыном моря. Он не только не знал, как живут в городе, но понятия не имел и о светской жизни.
Одиночество, которое переживает моряк, потерявшийся в огромном Океане, величественное зрелище, постоянно открывающееся его взору, легкость, с которой он каждую минуту рискует жизнью, беззаботность, с какой он ждет смерти, – жизнь моряка, а потом охотника свели к минимуму его общение с людьми, и, за исключением англичан, которых капитан, сам не зная почему, считал своими естественными врагами, ко всем остальным себе подобным – что может обсуждаться и что мы обсудим при первой же возможности – он испытывал симпатию и дружеские чувства.
Единственной трещиной в его гранитном или даже золотом сердце была незаживающая рана, причиненная смертью жены, несчастной Терезы, прелестной женщины, чистой души, беззаветно любившей своего капитана.
И вот, переступив порог мастерской и обняв Петруса, он по-отцовски его оглядел, и у него из глаз скатились две крупные слезы. Протянув руку в сторону генерала, он сказал:
– Посмотри на него, брат: он – вылитая мать!
– Возможно, ты и прав, – отозвался генерал, – но тебе бы следовало помнить, пират ты этакий, что я никогда не имел чести знать его уважаемую мать.
– Верно, – подтвердил капитан ласково, со слезой в голосе, как бывало обычно, когда он говорил о жене, – она умерла в тысяча восемьсот двадцать третьем, а мы с тобой еще были тогда в ссоре.
– Ах так?! – вскричал генерал. – Ты что же думаешь, мы сейчас помирились?
Капитан улыбнулся.
– Мне кажется, – заметил он, – что, когда два брата обнимаются, как обнялись мы после тридцатитрехлетней разлуки…
– Это ни о чем не говорит, мэтр Пьер. Ах, ты думаешь, я помирюсь с таким бандитом, как ты! Я подаю ему руку – ладно! Я его обнимаю – пускай! Но мой внутренний голос говорит: «Я тебя не прощаю, Санкюлот! Не прощаю я тебя, пират!
Комментариев нет