– Поспи, Розочка, – ласково шепнул он. – После таких приступов, как сегодня, тебе необходимо немного отдохнуть. Спи!
Поговорим, когда проснешься.
– Да, – только и ответила девочка, проваливаясь в забытье.
Людовик взял стул, бесшумно поставил его рядом с постелью Розочки, сел и, опершись на деревянную спинку кровати, задумался…
О чем он размышлял?
Попытаемся передать нежные и чистые мысли молодого человека, проносившиеся в его голове, пока спала девочка.
Прежде всего, следует отметить, что она была обворожительна! Жан Робер отдал бы свою самую красивую оду, а Петрус не пожалел бы лучший эскиз за право полюбоваться ею хотя бы мгновение: Жан Робер – чтобы воспеть ее в стихах, Петрус – чтобы написать с нее портрет.
Розочка была по-своему красива, ее не портили ни детская угловатость, ни отчасти болезненная бледность, а смуглый оттенок кожи придавал ей сходство с Миньон Гете или Шеффера.
Она переживала краткий миг превращения из девочки в девушку, когда душа и тело сливаются воедино, когда, по мысли поэта, актер впервые взглянул на цыганку с любовью и это чувство отозвалось в ее душе.
Надобно признать, что Людовик имел некоторое сходство с франкфуртским поэтом. Пресытившись жизнью до срока, Людовик мало чем отличался от молодых людей того времени, которое мы взялись описывать и на которое отчаявшиеся и насмешливые герои Байрона бросили свой поэтически-разочарованный взгляд; каждый считал, что достоин стать героем баллады или драмы, Дон Жуаном или Манфредом, Стено или Лара. Присовокупите к тому, что Людовик, врач и, стало быть, материалист, смотрел на жизнь сквозь призму науки. Привыкши иметь дело с человеческой плотью, он, как Гамлет, философствующий над черепом Йорика, до сих пор рассматривал красивую внешность лишь как маску, за которой скрывается смерть, и при каждом удобном случае безжалостно высмеивал тех из своих собратьев, которые воспевали безупречную красоту женщин и платоническую любовь мужчин.
Несмотря на противоположные взгляды двух своих лучших друзей, Петруса и Жана Робера, он видел в любви лишь чисто физиологический акт, зов природы, наконец, соприкосновение двух тел, приводящее к тому же результату, что и электрическая батарея, не более того»
Тщетны оказались попытки Жана Робера бороться с этим материалистом, призывая на помощь все дилеммы самой изысканной любви; напрасно Петрус демонстрировал скептику проявления любви в природе в целом. Людовик был непреклонен:
в любви, как и в религии, он оставался атеистом. Так и получилось, что с тех пор, как он окончил коллеж, все свое свободное время – а его было у Людовика очень немного – он посвящал случайным подружкам вроде принцессы Ванврской, красавицы Шант-Лила, в обществе которой мы его уже встречали.
Утренняя прогулка по лесу с одной, вечернее катание в лодке с другой, ужин на Центральном рынке с этой, бал-маскарад с той – вот таких ни к чему не обязывающих отношений до сих пор и искал Людовик, привыкший смотреть на женщин не иначе как на предмет удовольствия, на способ развлечения.
Он смотрел на женщин свысока и утверждал, что они главным образом красивы и глупы, как розы, с которыми поэты имеют наглость их сравнивать. Вот почему ему никогда не приходило в голову заговорить с кем-нибудь из них серьезно, будь то г-жа де Сталь или г-жа де Роланд. Те, что вызывали восхищение, были, по его мнению, чем-то вроде монстров, опухолей, отклонений. Он переносил эту теорию на женщин античных времен, выселенных в римские или греческие гинекеи и дома терпимости, годными на то, чтобы стать, подобно Лаис, куртизанками или, как Корнелия, матронами; наконец, заключенными, как принято у турков, в гарем и там смиренно ждать знака хозяина, который позволит им себя любить.
Напрасно ему пытались доказать, что разнообразие наших знакомств, наше двадцатипятилетнее образование, развивающее в нас способности, заложенные Богом и природой, давали нам видимое преимущество над женщиной. Но время не стоит на месте – отдельные исключения доказали, что эта точка зрения далеко не утопия, – и настанет пора, когда воспитание и образование будут одинаковыми для обоих полов и женщины ни в чем не будут уступать мужчинам. Людовик не желал этому верить и оставался верен своей идее.
Как мы уже сказали, это был испорченный ребенок, иначе говоря – чистая душа в растленном теле. Он напоминал тропическое растение, захиревшее и ослабевшее в наших оранжереях.
Но стоит лишь вынести его из душного, натопленного помещения на живительное жаркое солнце, и оно оживает и расцветает.
Людовик не отдавал себе отчета в собственном нравственном «захирении». Только в ту минуту, как любовь, это живительное солнце для всякого мужчины, как и для женщины, было готово вот-вот залить его горячими лучами, ему было суждено пережить необычайное волнение, словно он родился заново, и его друзья были поражены происшедшими с ним переменами.
Так и случилось во время сна целомудренной Розочки; Людовик не мог оторвать глаз от ее лица, ему в голову ударили ее юность, ее прелесть, столь хорошо знакомые двадцатилетним мальчикам, – к Людовику же они пришли с восьмилетним опозданием.
Его пьянил поднимавшийся от девочки запах, он чувствовал, как кровь приливает к его сердцу, а вместе с тем на ум приходят странные мысли, неведомые дотоле и необыкновенно ласковые.
Как назвать эту дрожь, неожиданно охватившую все его тело? Как объяснить вдруг выступившую на его лбу испарину?
Что сказать о волнении, охватившем его так сильно, так внезапно?
Была ли это любовь? Нет, невозможно! Мог ли он в это поверить, он, все свои молодые годы пытавшийся ее побеждать, гнать прочь, отрицать?
Кроме того, можно ли испытать любовь к этой девочке, этой сиротке, цыганке? Нет, только интерес…
Да! Людовик признал, что очень сильно интересуется Розочкой.
Прежде всего, он будто заключил пари с болезнью, с самой смертью.
Увидев Розочку впервые, он сказал себе: «Эта девочка долго не протянет».
Потом он снова встретился с ней, видел ее и в мастерской Петруса, и у нее дома в каком-то лихорадочном возбуждении, и на краю канавы, где она сидела, упрашивая солнечный луч согреть ее, словно цветочек, тогда Людовик подумал: «Как жаль, что бедняжка не выживет!»
Позднее он имел случай понаблюдать за тем, как стремительно развиваются ее умственные способности, когда она разучивала стихи под руководством Жана Робера, занималась музыкой с Жюстеном, училась рисовать у Петруса, а ему, Людовику, задавала серебристо-заливистым голоском такие серьезные или, наоборот, такие наивные вопросы, что он порой не находил что ответить; при этом она смотрела на него своими огромными, лихорадочно блестевшими глазами, и он сказал:
– Эта девочка не должна умереть!
С этого времени – прошло около полутора месяцев с тех пор, как у него вырвалось это восклицание, – Людовик взялся за лечение несчастной девочки с увлечением, свойственным ему как доктору.
Комментариев нет