– До чего хороша! – пролаял Бабилас в предвкушении несказанных наслаждений зарождающейся страсти, расцветавшей в его сердце любви.
С этой минуты Бабилас перестал жаловаться на мучительное одиночество, на которое обрекли его оскорбленные собратья, и порадовался в душе тому, что благодаря бойкоту товарищей сможет часами мечтать без помех.
Вернувшись в свою бочку, он, словно Диоген, презрел целый свет; и если мы (а как романисту нам положено понимать все языки, даже языки зверей) не передадим его собственные слова, то только потому, что боимся: читатели неверно истолкуют наши намерения и в недовольстве Бабиласа увидят горькую сатиру против общества.
Мы не станем более анализировать чувства, переполнявшие сердце нашего героя с той минуты, как он получил электрический удар, и до того времени, как уснул; скажем только несколько слов о том, как прошла ночь.
Для Бабиласа она была исполнена неведомых мучений и неслыханных наслаждений; все бесенята, что ткут пестрое полотно сновидений, танцевали свой сумасшедший танец вокруг изголовья несчастного пуделя. Он видел, как, словно в стеклышках его волшебного фонаря, который он показывал в детстве в обществе слепого, проходят тени всех собак, любивших когда-то, всех четвероногих Елен и Стратоник, пробуждавших безумные страсти. Он так крутился во сне на своем волосяном матрасе – у других собак были лишь соломенные подстилки, – что Броканта, внезапно проснувшись, решила: у него началась гидрофобия или эпилепсия, и, не вставая с постели, обратилась к нему с ласковыми словами утешения.
К счастью, в четыре часа стало светать. Если бы на дворе еще стояли долгие и темные зимние ночи, Бабилас не дотянул бы до рассвета и сдох от истощения.
XI. Любовь Бабиласа и Карамельки
С первыми солнечными лучами Бабилас выпрыгнул из своей бочки. Мы должны признать, что обыкновенно он уделял своему туалету совсем не много времени. В то утро он и вовсе о нем забыл и стремглав бросился к окну.
С рассветом к нему вернулась и надежда. Раз она прошла вчера, почему бы ей не пройти и сегодня?
Окно было прикрыто, и не без оснований: шел проливной дождь!
– Надеюсь, окно не станут открывать, – сказала борзая, задрожав от одной этой мысли, – в такую погоду хороший пес человека на улицу не выгонит!
Мы, люди, говорим: «пес»; собаки говорят: «человек». И мне кажется, правы собаки, потому что в ненастные дни я вижу на улицах больше людей, чем собак.
– Это было бы слишком! – заметил бульдог, отвечая борзой.
– Хм! – с сомнением промолвили спаниель и испанская ищейка. – Нас это ничуть не удивило бы.
Они-то чувствовали себя свободнее других: у них была густая шерсть.
– Если Бабилас потребует нынче утром открыть окно, – сказал ньюфаундленд, – я повешусь!
– Ничего странного, если его откроют, – возразил мопс, настроенный весьма скептически
– Тысяча чертей! – проворчали в один голос ньюфаундленд и бульдог. – Пусть только попробуют, и мы еще посмотрим!
Белый пудель, допускавшийся иногда сыграть с Бабиласом партию в домино и как честный игрок принимавший порой его сторону в память об их сражениях, воззвал к милосердию своих товарищей и на сей раз.
– Я слышал, как он стонал всю ночь, – взволнованно проговорил он. – Может, заболел… Не будем беспощадны к собрату:
мы же собаки, а не люди.
Его речь произвела на собравшихся приятное впечатление, и было решено повременить, тем более что по здравом размышлении они не могли помешать Бабиласу.
Вошла Броканта. Она увидела, что у ее любимца губы и уши обвисли, а вокруг глаз залегли тени.
– Что это с тобой, собачка? – спросила она елейным голосом, целуя и прижимая пуделя к груди.
Бабилас заскулил, вырвался из объятий колдуньи и подскочил к окну.
– А-а, свежий воздух!.. – догадалась Броканта. – Какой приличный песик! Он не может обойтись без свежего воздуха!
Броканта была не только колдуньей, но и очень наблюдательной особой. Она заметила, что бедняки живут в такой атмосфере, в какой аристократы задыхаются. И в этом счастье бедняков: если бы они не могли жить где живут, они бы вымерли; правда, они иногда и умирают, но доктор всегда подбирает название для унесшего их недуга, и благодаря этому греческому или латинскому слову никто не терзается угрызениями совести, даже Совет по здравоохранению.
Броканта, счастливая тем, что видит своего «приличного» песика в полном порядке, хотя она никогда не занималась его воспитанием, не заставила себя ждать и немедленно распахнула окно.
Это вызвало всеобщее недовольство среди присутствующих, которое вскоре переросло бы в ропот, если бы Броканта не сняла с гвоздя исправительную плетку и не потрясла ею над головой.
При виде бича собаки угомонились словно по волшебству.
Бабилас вскочил передними лапами на подоконник и посмотрел справа налево; но только у людей хватало смелости идти по Ульмской улице (столь же мало мощенной в описываемое время, как и весь Париж в эпоху Филиппа Августа), особенно в проливной дождь.
– Увы! – простонал наш влюбленный. – Увы, увы!
Однако от его стона дождь не унялся и не было видно ни единой собаки.
Наступило время завтрака – Бабилас не отходил от окна, потом время обеда – Бабилас по-прежнему смотрел на улицу, затем и ужина – все напрасно.
Остальные собаки потирали от удовольствия лапы: доля Бабиласа досталась, естественно, им.
Как видно, дело заходило слишком далеко. Бабилас отказался от пищи: тщетно Броканта называла его самыми нежными именами, предлагала ему молоко, сахар, золотистые бублики – он до самой ночи оставался в одной и той же утомительной позе, какую принял с самого рассвета.
Ночь давно наступила; десять часов отзвонило во всех церквях, которые были слишком хорошо воспитаны и, разумеется, звонили не все сразу, уступая место более древним. Пора было уходить! Бабилас вернулся в свою бочку, охваченный пронзительной грустью.
Вторую ночь он провел еще в большем волнении, чем первую: кошмар не отпускал бедного Бабиласа ни на минуту.
Если он забывался на несколько мгновений, то скоро вздрагивал, и становилось понятно, что ему было бы лучше вовсе не засыпать.
Броканта просидела всю ночь у его изголовья, будто заботливая мать, нашептывая ласковые слова, известные лишь матерям, утешающим своих детей. Только на рассвете, совершенно лишившись покоя, она решила разложить на него карты.
– Он влюблен! – вскричала она, раскладывая карты в третий раз. – Бабилас влюблен!
На сей раз, как сказал Беранже, карты не соврали.
Бабилас оставил свою бочку с еще более искаженной мордой после второй бессонной ночи.
Броканта окунула в молоко печенье, Бабилас нехотя его съел и приказал, как и накануне, отворить окно.
Хотя в праздник святого Медара шел дождь, что обещало сорок дождливых дней, однако этот день как нарочно выдался солнечным, и Бабилас повеселел.
Комментариев нет