Петрус пожал плечами и, поблагодарив друга, спросил:
– Как твое путешествие?
– Прежде всего, дорогой Петрус, мне было бы грустно путешествовать, зная, что тебе невесело. Кроме того, у меня репетиции, представление.
– И еще кое-что, – со смехом подхватил Петрус.
– О чем ты? – не понял Жан Робер.
– Разве на улице Лаффит все кончено?
– Ах, великий Боже! Почему же кончено? Это все равно что я спросил бы: «На бульваре Инвалидов все кончено?»
– Молчи, Жан!
– Ты меня озадачил! Отказываешься от моих трех тысяч франков, потому что не знаешь, что с ними делать!
– Дорогой мой! Я отказываюсь вовсе не потому, хотя отчасти ты и прав: тысячи экю мне не хватит.
– Послушай! Ты подмажь этими деньгами самых крикливых кредиторов, уговори их подождать до моего представления; на следующий день мы сходим к Поршеру, и у нас будет десять, пятнадцать тысяч франков, раз уж так надо, и без всяких процентов.
– Кто такой Поршер, друг мой?
– Единственный в своем роде человек, Ювеналова гага avis41, кормилец всех литераторов, истинный министр культуры, которому Провидение поручило раздавать премии и награды за талант. Хочешь, я скажу ему, что мы вместе пишем пьесу? Он одолжит тебе под нее десять тысяч.
– Ты с ума сошел! Разве я сочиняю пьесы?
– Ты не настолько глуп, знаю; но я напишу ее один.
– Да, а я разделю с тобой деньги.
– Совершенно верно! Отдашь, когда сможешь.
– Спасибо, дорогой. «Когда смогу», наступит нескоро, если вообще когда-нибудь наступит.
– Да, понимаю. Ты предпочел бы обратиться к какомунибудь еврею из рода Левия: этих не совестно заставлять ждать – они свое всегда наверстают.
– Евреи здесь ни при чем, дружище.
– Вот чертовщина! Сразу видно, что искусство имеет свои границы. Как?! Я – драматический автор, я обязан придумывать трудные положения, а потом находить из них выход, запутывать ситуацию, а затем распутывать узел. Я претендую на создание комедии в духе Бомарше, трагедии под стать Корнелю, драмы не хуже Шекспира, а в жизни выходит так, что мы пыжимся понапрасну, подобно ворону, который мечтает стать орлом; и нужното всего каких-нибудь двадцать пять – тридцать тысяч франков, и мы, может быть, способны заработать эти деньги и руками, и головой, но в будущем. Сейчас же мы не знаем, какому богу молиться! Что делать?!
– Трудиться! – послышался из глубины мастерской чей-то ласковый голос, прозвучавший очень отчетливо.
Читатели, несомненно, уже догадались, какой добрый гений пришел на помощь пребывавшему в нерешительности художнику и смущенному литератору.
Это был Сальватор.
Двое друзей в одно время повернули головы: Жан Робер – с радостью, Петрус – с благодарностью. Оба протянули вновь прибывшему руки.
– Добрый вечер, господа! – отвечал тот. – Кажется, вы пытались ответить на важнейший вопрос: «Позволено ли человеку жить, ничего не делая?»
– Совершенно верно, – подтвердил Петрус. – И я отвечал величайшему труженику Жану Роберу, который в двадцать шесть лет сделал больше, чем многие члены Академии – в сорок: «Нет, тысячу раз нет, дорогой друг».
– Неужели наш поэт превозносил леность?
– Добейтесь признания в Погребке42, дорогой мой: будете сочинять по одной песенке в месяц, в три месяца или даже в год, и никто вам слова не скажет.
– Да нет, он просто-напросто предлагал мне свой кошелек.
– Не соглашайтесь, Петрус; если бы вам надлежало принять подобную услугу от друга, я потребовал бы, чтобы предпочтение вы отдали мне.
– Я ни от кого не приму этой жертвы, дружище, – отозвался Петрус.
– Не сомневаюсь, – сказал Сальватор, – и, зная, что вы не согласитесь, я не стал предлагать вам деньги.
– Значит, по-вашему, мы должны смириться с распродажей? – спросил Жан Робер у Сальватора.
– Без колебаний! – заявил Сальватор.
– Продаем! – решительно молвил Петрус.
– Продаем, – вздохнул Жан Робер.
– Продаем, – подтвердил Сальватор.
– Продаем! – эхом отозвался из мастерской четвертый голос.
– Людовик! – обрадовались трое друзей.
– Мы, стало быть, занимаемся распродажей? – спросил молодой доктор, подходя с распростертыми объятьями и улыбкой на устах.
– Да.
– А что продаем? Можно полюбопытствовать?
– Наши души, скептик вы этакий! – проговорил Жан Робер.
– Продавайте свою, если хотите, – сказал Людовик, – а я свою с продажи снимаю: я нашел ей другое применение.
И, позабыв о распродаже, четверо друзей заговорили об искусстве, литературе, политике, а тем временем чайник запел на огне, и они стали расставлять чашки.
Чай хорош только тогда – примите к сведению эту аксиому, очень важную для настоящих любителей, – когда его готовишь сам.
Друзья просидели до полуночи.
Но, заслышав бой часов, все вскочили словно ошпаренные.
– Полночь, – заметил Жан Робер, – мне пора домой.
– Полночь! – воскликнул Людовик. – И я домой.
– Полночь, – проговорил Сальватор, – я должен идти.
– Мне тоже нужно выйти, – молвил Петрус.
Сальватор протянул ему руку.
– Только мы двое сказали правду, дорогой Петрус, – заметил комиссионер.
Жан Робер и Людовик рассмеялись.
Все четверо загомонили и стали спускаться.
На пороге они остановились.
– Хотите я скажу каждому из вас, куда кто идет? – спросил Сальватор.
– Скажите! – попросили трое приятелей.
– Вы, Жан Робер, направляетесь на улицу Лаффит.
Жан Робер отшатнулся.
– Теперь – им! – рассмеялся он.
– Людовик! Сказать, куда идете вы?
– Пожалуй!
– На Ульмскую улицу.
– Я в самом деле туда собираюсь, – признался Людовик, делая шаг назад.
– А вы, Петрус?
– О! Я…
– Отправляетесь на бульвар Инвалидов. Не падайте духом, Петрус!
– Постараюсь! – отвечал Петрус, пожимая Сальватору руку.
– А куда идете вы? – полюбопытствовал Жан Робер? Вы же понимаете, дорогой друг, что было бы нечестно, если бы вы унесли с собой все три наших секрета, а мы не взяли даже по кусочку вашей тайны!
– Куда иду я? – без улыбки переспросил Сальватор.
– Да, вы.
– Я хочу попытаться спасти господина Сарранти, которого должны через неделю казнить.
На том друзья и разошлись.
Однако художнику, поэту и доктору не давала покоя одна и та же мысль.
Насколько выше них был этот таинственный комиссионер, втайне подготовлявший великое дело, в то время как каждого из них занимала лишь любовь к одной женщине! Он же радел за все человечество!
Правда, он любил Фраголу, а Фрагола любила его.
XXXV. Улица Лаффит
Последуем за каждым из наших героев; возможно, так мы скорее приблизимся к развязке нашей истории.
В порядке подчинения мы начнем с Жана Робера.
От Западной улицы до улицы Лаффит путь неблизкий.
Поэт взял на улице Вежирар кабриолет, ехавший порожняком от Менской заставы. Жан Робер проехал почти через весь город, К концу 1827 года Париж кончался на Нувель-Атен, а оттуда брала свое начало улица Сен-Лазар.
Жан Робер предупредил кучера, что выйдет, не доезжая до середины этой улицы.
Но напрасно кучер пытался выяснить, какой ему нужен номер.
– Я сам вас остановлю, – отвечал Жан Робер.
Часы на церкви Лоретской Богоматери пробили четверть первого, когда Жан Робер прибыл на место.
Комментариев нет