Не будем больше об этом говорить, я потерял голову, я был не прав. Дядя все мне отлично объяснил перед вашим приездом, а теперь, когда вижу вас, я и сам понимаю, как заблуждался.
Капитан по-отечески улыбнулся и покачал головой.
– Нет, ничего ты не понимаешь.
Он вынул из кармана бумажник и положил его на стол со словами:
– Вот твои десять тысяч!
Петрус был подавлен при виде неистощимой отцовской доброты.
– Отец! – вскричал он. – Нет, ни за что!
– Почему?
– Я одумался, отец.
– Одумался, Петрус? Не понимаю…
– Дело вот в чем, отец: вот уже полгода я злоупотребляю вашей добротой, полгода вы делаете больше того, что в ваших силах; полгода я вас разоряю.
– Несчастный мальчик, ты меня разоряешь!.. Это не так уж трудно.
– Как видите, я прав, отец.
– Не ты меня разоряешь, бедный мой Петрус, а я тебя разорил!
– Отец!
– Да! – мысленно возвращаясь к прошлому, печально выговорил капитан. – Я сколотил королевское состояние, или, вернее, это состояние сколотилось само собой, потому что я никогда не думал о деньгах, и ты помнишь, как это состояние рухнуло…
– Да, отец, и я горжусь нашей бедностью, когда вспоминаю о том, ради чего мы лишились богатства.
– Отдай мне справедливость в том, Петрус, что, несмотря на бедность, я никогда ничего не жалел ради твоего образования и счастья.
Петрус остановил отца.
– И даже ради моих капризов!
– Как же иначе? Я хотел, чтобы ты был счастлив, мой мальчик. Чтобы я сказал твоей матери, если бы она явилась ко мне и спросила: «Как там наш сын?»
Петрус опустился перед отцом на колени и разрыдался.
– Перестань, иначе я не смогу с тобой говорить, – растерялся Пьер Эрбель.
– Отец! – воскликнул Петрус.
– Впрочем, все, что я хотел тебе сказать, я могу отложить до другого раза.
– Нет, нет, говорите теперь же, отец…
– Мальчик мой! – начал капитан, поднявшись, чтобы освободиться из объятий Петруса. – Вот деньги, о которых ты просил. Надеюсь, ты извинишься за меня перед моим братом, не правда ли? Скажи ему, что я боялся опоздать и потому вернулся тем же дилижансом, который доставил меня сюда.
– Сядьте, отец! Дилижанс отправляется в семь часов вечера, а сейчас два часа пополудни. У вас впереди пять часов.
– Ты думаешь? – проговорил капитан, не находя что ответить.
Он машинально достал из жилетного кармана серебряные часы на стальной цепочке, доставшиеся ему от отца.
Петрус взял в руки часы и поцеловал. Много раз он еще маленьким мальчиком прислушивался с детским изумлением к тому, как тикает эта семейная реликвия!
Он устыдился золотой цепочки на шее, часов с брильянтовым гербом, подвешенных на этой цепочке и покоившихся в нагрудном кармане.
– Ах, любимые мои часы! – прошептал Петрус, целуя старые серебряные часы отца.
Капитан не понял.
– Подарить их тебе? – предложил он.
– Часы, отмерявшие время ваших сражений и побед, часы, всегда стучавшие, как и ваше сердце, одинаково ровно в минуты опасности и в минуты покоя! – вскричал Петрус. – Нет, отец, я не могу их взять!
– Ты забыл упомянуть о том, что они отметили еще два важнейших момента моей жизни, Петрус: твое рождение и смерть твоей матери.
– Они отметят сегодня и третий важнейший для меня и для вас момент, отец: мою неблагодарность, в которой я сознаюсь и прошу меня простить.
– За что простить, дорогой?
– Отец! Признайтесь, что ради удовольствия привезти мне эти десять тысяч франков вам пришлось пойти на огромные жертвы.
– Я продал ферму, и только, потому я и задержался.
– Продали ферму? – не поверил Петрус.
– Ну да… Знаешь, она была слишком велика для меня одного. Если бы твоя бедная мать была жива или ты жил бы со мной, тогда другое дело.
– Вы продали ферму, принадлежавшую когда-то моей матери?
– Вот именно, Петрус. Она принадлежала твоей матери – значит, она твоя.
– Отец! – вскричал Петрус.
– Я-то свое добро пустил, как безумец, по ветру… Поэтому я и приехал! Петрус, ты меня поймешь: я, старый эгоист, продал ферму за двадцать пять тысяч.
– Да она стоила все пятьдесят!
– Ты забываешь, что я уже заложил ее за двадцать пять тысяч, которые выслал тебе до того.
Петрус закрыл лицо руками.
– Ну вот… Я приехал спросить, могу ли я оставить себе пятнадцать тысяч.
Петрус выглядел совершенно растерянным.
– На время, разумеется, – продолжал капитан. – Если позднее они тебе понадобятся, ты вправе потребовать их у меня.
Петрус поднял голову.
– Продолжайте, отец, – попросил он.
А шепотом прибавил:
– Это мне в наказание!
– Вот каков мой план, – говорил тем временем капитан. – Я куплю или сниму хижину в лесу… Ты же знаешь, как я живу, Петрус. Я старый охотник, привык к своим ружьям, к собаке. Я стану охотиться с утра до ночи. Жаль, что ты не любишь охоту! Ты бы меня навестил, мы бы вместе поохотились…
– Я вас навещу, отец, навещу, не беспокойтесь.
– Правда?
– Обещаю.
– Понимаешь ли, есть еще одна причина… Для меня охота важна, во-первых, тем, что я получаю удовольствие, а во-вторых, ты даже не представляешь, скольких людей я кормлю своим промыслом.
– До чего вы добры, отец! – восхитился Петрус.
А вполголоса прибавил:
– Как вы великодушны!
И воздел глаза и руки к небу.
– Погоди, – остановил его капитан. – Скоро наступит время, когда без твоей помощи мне не обойтись.
– Говорите, говорите, отец.
– Мне пятьдесят семь лет. Взгляд у меня пока острый, рука твердая, я крепко стою на ногах. Однако я уже вступил в такую пору, когда жизнь идет под уклон. Через год, два, десять лет зрение мое может ослабеть, рука тоже, а ноги будут подкашиваться. И вот в одно прекрасное утро к тебе придет старик и скажет: «Это я, Петрус, больше я ни на что не гожусь!
Не найдется ли у тебя места для старого отца? Он всю жизнь прожил вдали от того, кого любил, и не хочет умереть так же, как жил».
– Ах, отец, отец! – разрыдался Петрус, – Неужели ферма в самом деле продана?
– Да, дружок: утром третьего дня.
– Кому, о Господи?
– Господин Пейра, нотариус, мне этого не сказал. Понимаешь, мне важно было получить деньги. Я взял десять тысяч франков и приехал.
– Отец! – поднимаясь, проговорил Петрус. – Мне необходимо знать, кому вы продали ферму моей матери.
В эту минуту дверь в мастерскую отворилась и лакей Петруса с опаской ступил на порог, держа в руке письмо.
– Оставь меня в покое! – крикнул Петрус, вырывая у него письмо. – Я никого не принимаю.
Он собирался швырнуть письмо на стол, как вдруг в глаза ему бросился штамп Сен-Мало.
Надпись на конверте гласила:
Господину виконту Петру су Эрбелю де Куртенею.
Комментариев нет