Однако иногда, в то самое время, когда самая веселая улыбка играла на лице молодого человека, когда он громким голосом расточал шутки и остроты, вдруг он становился печальным и вздох вырывался если не из сердца, так по крайней мере из уст. Вздыхал он о Нанон: воспоминания о прошлом бросали тень на настоящее.
Виконтесса замечала эту минутную грусть. Взгляд ее проникал в самую глубину сердца Каноля; она думала, что нельзя оставлять барона наедине с самим собой и в таком положении, то есть между прежней любовью, которая не совсем еще погасла, и новой страстью, которая уже зародилась. Избыток его чувств, прежде поглощаемый войной и высокими обязанностями, мог подвигнуть его на что-нибудь, противное той чистой любви, которую виконтесса хотела внушить ему. Она, впрочем, старалась только выиграть время, чтобы понемногу исчезло воспоминание об их прежних романтических приключениях, успевших возбудить любопытство всех придворных принцессы. Может быть, госпожа де Канб ошибалась, может быть, если б она громко сказала о своей любви, то этой темой перестали бы заниматься и быстрее о ней забыли.
Более и внимательнее всех следил за развитием этой таинственной страсти Ленэ. Сначала его опытный глаз заметил любовь, но не мог найти ее предмета; он не мог угадать, какая эта любовь, взаимная или неразделенная, ему только показа лось, что виконтесса поражена в самое сердце, потому что она иногда труслива и нерешительна, иногда сильна и отчаянна и почти всегда равнодушна к удовольствиям, ее окружающим. Вдруг погас ее пылкий интерес к войне, и она не казалась уже ни трусливой, ни храброй, ни решительной, ни отчаянной; она задумывалась, смеялась или плакала, казалось, без причины, тогда как губы и глаза ее отвечали изменениям ее мысли. Такая перемена произошла в течение последней недели, в то время как был взят в плен Каноль. Стало быть, без сомнения, Каноль и был предметом ее любви.
Впрочем, Ленэ с радостью был готов способствовать этому чувству, которое могло в один прекрасный день дать принцессе Конде храброго защитника.
Герцог де Ларошфуко, может быть, еще лучше, чем Ленэ, читал в сердце госпожи де Канб. Но его жесты, рот, глаза говорили только то, что он позволял им говорить, и поэтому никто не мог сказать, любит он или ненавидит виконтессу. Он никогда ничего не говорил о Каноле, не смотрел на него и вообще не обращал на него никакого внимания, словно тот и не существовал. В остальном герцог более, чем когда-либо раньше, участвовал во всяких стычках, где показывал себя героем, чему много помогали его испытанная храбрость и действительное знание военного дела. Таким образом, он с каждым днем усиливал свое влияние в качестве помощника главнокомандующего. Напротив того, герцог Буйонский, холодный, таинственный, расчетливый, превосходно используя припадки подагры, случавшиеся так кстати, что некоторые люди даже отвергали их истинность, — герцог Буйонский всё вел переговоры, скрывал как мог свои намерения и, не умея видеть огромной разницы — мы бы сказали пропасти — между Ришелье и Мазарини, всё боялся лишиться головы, которую едва не отсекли ему на одном эшафоте с Сен-Маром и за которую он заплатил своим родным городом Седаном, а также тем, что лишился — если не на бумаге, то во всяком случае фактически — своих прав суверенного принца.
Что же касается жителей Бордо, то они носились в вихре любовных интриг. Находясь между двух огней, которые грозили смертью им и разрушением их городу, они были так мало уверены в своем будущем, считая его прямо на секунды, что старались хоть чем-нибудь усладить это шаткое положение. Все помнили взятие Ла-Рошели, разоренной Людовиком XIII, знали, как высоко ценила Анна Австрийская этот его подвиг. Почему же Бордо не предоставит злобе и ненависти честолюбивой этой королевы случай сделать то же самое?
Но они забывали, что тот, кто сносил слишком гордые головы и слишком высокие стены, давно уже умер и что кардинал Мазарини был только тенью кардинала Ришелье.
Таким образом, все в Бордо делали что хотели; общее помешательство увлекло и Каноля. По правде сказать, он иногда сомневался во всем, и в припадках скептицизма сомневался даже в любви виконтессы. В эти минуты Нанон занимала его сердце и казалась еще нежнее, еще преданнее именно потому, что находилась далеко. Если б в такую минуту она явилась перед ним, он — о, непостоянный! — упал бы перед ней на колени.
Каноль получил письмо виконтессы, когда он метался между этими двумя страстями, которые могут быть понятны только людям, пережившим такое же. Не нужно говорить, что он начал думать только о виконтессе, а все другие мысли исчезли. Прочитав письмо, он не понимал, как мог любить какую-нибудь другую женщину, кроме госпожи де Канб; перечитав письмо, он вообразил, что никогда никого не любил, кроме нее.
Молодой человек провел одну из тех лихорадочных ночей, которые горячат кровь и вместе с тем доставляют отдохновение, потому что радость борется с бессонницей. Он всю ночь не смыкал глаз, однако встал с петухами.
Известно, как влюбленные проводят время перед свиданием: смотрят на часы, бегают туда и сюда, сталкиваются с самыми близкими друзьями, не узнавая их. Каноль проделал все эти глупости, которых требовало его состояние.
В назначенный час (Каноль уже двадцать раз подходил к церкви) он вошел в исповедальню, которая была отперта. Сквозь темные стекла пробивались лучи заходящего солнца. Вся внутренность священного здания освещалась тем таинственным светом, который так приятен молящимся и любящим. Каноль отдал бы год жизни, чтобы не потерять надежды в эту минуту.
Барон хорошенько осмотрелся, чтобы убедиться, что в церкви никого нет; заглянул во все приделы, и затем, уверившись, что никто не может видеть его, вернулся в исповедальню и стал на назначенное место.
XII
Через минуту явилась Клер, закутанная в широкую накидку. Она оставила на часах за дверями своего верного Помпея. Клер тоже осмотрелась, не видят ли ее, и потом опустилась на колени рядом с Канолем.
— Наконец я вас вижу, сударыня! — сказал Каноль. — Наконец вы сжалились надо мной!
— Надо было сжалиться, потому что вы губите себя, — отвечала Клер и смутилась, потому что в стенах исповедальни произнесла неправду, хотя самую невинную, но все-таки неправду.
— Итак, сударыня, — сказал Каноль, — только чувству жалости обязан я счастьем видеть вас? О, признайтесь, я вправе был ожидать чего-нибудь получше!
— Поговорим серьезно, — возразила Клер, тщетно стараясь совладать со своим волнением и говорить голосом, соответствующим святости места. — Вы подвергали себя опасности, повторяю вам, когда ездили к господину Лави, отъявленному врагу принцессы. Вчера она узнала об этом от герцога де Ларошфуко, который все знает, и произнесла слова, которые испугали меня: «Если нам придется бояться замыслов наших пленников, то мы должны снисходительность заменить строгостью; находясь в опасном положении, мы должны действовать решительно; мы не только хотим строжайших мер, но даже готовы осуществить их».
Комментариев нет