Барон наблюдал уже с полчаса и с невыразимой радостью смотрел на эти занавески, перед которыми всякий другой прошел бы равнодушно, как вдруг окно галереи растворилось и в нем показалась фигура честного Помпея. Все, что имело какое-нибудь отношение к виконтессе, обращало на себя внимание Каноля; от оторвал глаза от привлекавших его занавесок и заметил, что Помпей пытается делать ему какие-то знаки. Сначала Каноль не хотел верить, что эти знаки относятся к нему, и поэтому начал внимательно приглядываться; но Помпей, заметив сомнения барона, добавил к своим знакам призывный свист, который мог бы показаться очень неприличным в общении между простым слугой и посланным французского короля, если б свист не извинялся наличием у слуги в руках чего-то белого. Влюбленный тотчас догадался, что это свернутая бумага.
«Записка! — подумал Каноль. — Она пишет мне? Что бы это значило?»
С трепетом подошел он к окну, хотя первым чувством его была радость; но в радости влюбленных всегда есть порядочная доля страха, который, может быть, составляет главную прелесть любви: быть уверенным в своем счастье — значит уже не быть счастливым.
По мере того как Каноль приближался, Помпей все более открыто показывал письмо. Наконец Помпей протянул руку, а Каноль подставил шляпу. Эти два человека поняли друг друга как нельзя лучше: первый уронил записку, второй ее очень ловко поймал и тотчас же ушел под дерево, чтобы читать без опасений. Помпей, боясь, вероятно, простуды, тотчас запер окно.
Но первое письмо от женщины, которую любишь, читается не просто, особенно когда неожиданное письмо вовсе не нужно и может только нанести удар вашему счастью. В самом деле, о чем может писать ему виконтесса, если со вчерашнего дня в их планах ничего не изменилось? Стало быть, записка содержит какую-нибудь роковую новость.
Каноль так был уверен в этом, что даже не прижал письмо к губам, как это обыкновенно делают влюбленные в подобных обстоятельствах. Напротив, он рассматривал его со всех сторон, чувствуя все больший ужас. Но надо же было когда-нибудь прочесть письмо, поэтому барон призвал на помощь все свое мужество, разломил печать и прочел:
«Сударь!
Совершенно невозможно оставаться долее в том положении, в каком мы находимся; надеюсь, Вы в этом согласитесь со мною. Вы, верно, страдаете, думая, что все в доме считают Вас неприятным надзирателем. С другой стороны, если я буду принимать Вас ласковее, чем принимала бы сама принцесса, то могут догадаться, что мы играем комедию, развязка которой повлечет за собой потерю моей репутации».
Каноль отер лоб: предчувствие не обмануло его. С дневным светом, известным убийцей всех видений, все золотые его сны исчезли. Он покачал головою, вздохнул и продолжал читать:
«Притворитесь, будто Вы поняли, что Вас обманывают. Для этого есть очень простое средство, которое я доставлю Вам сама, если Вы обещаете исполнить мою просьбу. Вы видите, я не скрываю, насколько завишу от Вас. Если вы обещаете исполнить мою просьбу, я подарю вам мой портрет с моим именем и гербом. Вы скажете, что нашли этот портрет во время одного из ночных обходов и таким образом узнали, что я вовсе не принцесса Конде.
Надо ли говорить, что я позволяю Вам в знак благодарности за исполнение моей просьбы оставить у себя эту миниатюру, коль скоро это может быть Вам приятно?
Если это возможно, то покиньте замок, не пытаясь увидеть меня, и Вы увезете всю мою признательность; а мне останется воспоминание о Вас как об одном из самых благородных и великодушных людей, каких я знала в моей жизни».
Каноль два раза прочел письмо и стоял как вкопанный. Какое бы хорошее отношение к нему ни угадывалось в этом письме, приказывающем ему уехать, как бы ни золотили ему это приказание, все-таки вынужденное прощание, отъезд, отказ были для него жестоким ударом. Разумеется, Канолю было приятно получить портрет, но вся ценность подарка меркла по сравнению с причиной, по которой его предлагали. Притом же к чему портрет, когда оригинал тут, в его руках, и когда можно удержать его?
Все это так, но Каноль, не боявшийся гнева Анны Австрийской и кардинала Мазарини, дрожал при мысли, что виконтесса де Канб может недовольно нахмурить брови.
Однако ж эта женщина обманула его сначала на дороге, потом в Шантийи, заняв место принцессы Конде, и, наконец, вчера, подав ему надежду, которую теперь отнимает! Из всех этих обманов последний ужаснее всех. На дороге она не знала его и старалась отделаться от надоедливого спутника, не больше. Выдавая себя за принцессу Конде, она повиновалась приказу свыше, играла роль, назначенную самою принцессою; она не могла поступить иначе. Но теперь она узнала его, казалось, оценила его преданность, два раза говорила «мы», то многозначительное «мы», которое поразило молодого человека до глубины души, — и вот она возвращается к прежнему, забывает о своем расположении к нему, пишет такое письмо!.. Это показалось Канолю не только жестокостью, но даже насмешкою.
Так негодовал он, предаваясь досаде и грусти, не замечая, что за занавесками, где огонь погас, стояла спрятавшаяся зрительница, смотрела на его отчаяние и, может быть, наслаждалась им.
«Да, да, — думал он, сопровождая мысли свои соответствующими жестами, — да, это отставка, несомненная, полная; встреча, что была важнейшим событием моей жизни, кончилась самой пошлой развязкой, поэтическая надежда превратилась в грубый обман. Но я не хочу казаться смешным, как она желает! Лучше пусть она ненавидит меня, чем отделывается этой так называемой благодарностью, которую она обещает мне… Можно ли теперь верить ее обещаниям?.. Уж лучше поверить постоянству ветра или спокойствию моря!.. О виконтесса, — прибавил Каноль, поворачиваясь к окну, — вы два раза ускользали из моих рук, но клянусь вам, если вы попадетесь мне в третий раз, так уж не вырветесь».
Каноль вернулся в свою комнату с намерением одеться и войти к виконтессе, даже пустив в ход насилие. Но, посмотрев на стоявшие в комнате часы, он увидел, что не было еще и семи часов.
В замке все еще спали. Каноль бросился в кресло, закрыл глаза, чтобы разобраться, если это возможно, в своих мыслях и отогнать призраки, которые вились перед ним; однако каждые пять минут он вновь открывал глаза, чтобы взглянуть на часы.
Пробило восемь часов, и в замке начали просыпаться, появилось движение и послышался шум. С невыразимым трудом Каноль прождал еще полчаса, наконец потерял терпение, решился и, спустившись с лестницы, подошел к Помпею, который на большом дворе наслаждался утренним воздухом и рассказывал окружающим его лакеям про свои походы в Пикардию при покойном короле.
Комментариев нет