Но прошел день, другой, ответа не было «Запоздалый» лежал раскрытым все на той же странице, а груда рукописей под столом продолжала расти. Впервые за всю свою жизнь испытал Мартин муки бессонницы. Три раза приходил он к Морзам, но все три раза лакей отказывался впустить его. Бриссенден лежал в постели, и Мартин, часто навещая его, не решался посвящать его в свои горести.
А горестей у Мартина было немало. Последствия гнусной проделки репортера превзошли все его ожидания. Португалец‑бакалейщик действительно отказал ему в кредите, а зеленщик‑американец объявил Мартина предателем и врагом отечества и в припадке патриотизма даже уничтожил его счет, запретив ему являться для уплаты долга. Все соседние жители были настроены против Мартина, и негодование их с каждым днем возрастало. Никто не желал поддерживать отношений с изменником‑социалистом. Бедную Марию терзали страхи и сомнения, но она продолжала оставаться лояльной. Соседские ребятишки, у которых уже изгладилось впечатление от роскошной коляски, некогда посетившей Мартина, теперь кричали ему издали: «хулиган» и «бродяга». Только детвора Марии держалась твердо, защищала его, не раз вступала в битвы из‑за него, и Мария, видя синяки и разбитые носы своих детишек, приходила в еще большее отчаяние.
Встретив однажды на улице Гертруду, Мартин узнал от нее то, что он и раньше предполагал, – то есть что Бернард Хиггинботам страшно зол на Мартина, считает, что он опозорил всю семью и сделал ее предметом публичного поношения. Он потребовал, чтобы Мартин не смел бывать у них.
– Уехал бы ты куда‑нибудь, Мартин, – просила Гертруда. – Уезжай и поступи на какое‑нибудь место. Когда все это уляжется, ты можешь снова вернуться.
Мартин покачал головой и не дал никаких удовлетворительных объяснений. Да и как мог он объяснить? Между ним и его родными зияла огромная бездна. Он уже не мог перескочить через нее! Смешно объяснять Гертруде разницу между ницшеанством и социализмом! Ни в одном языке не было таких слов, которыми он мог бы растолковать этим людям свои взгляды и свои поступки. Все их рассуждения сводились к одному: найди работу. Это было всегда первое и последнее слово. Этим исчерпывался весь круг их понятий. Найди работу! Поступи на службу! «Бедные, тупые рабы, – думал Мартин, слушая Гертруду. – Не удивительно, что сильные завладели миром! Рабов погубило их собственное рабское мышление». «Служба» была для них золотым фетишем, который они обожали, перед которым смиренно повергались ниц.
Когда Гертруда предложила ему денег, Мартин снова отрицательно покачал головой, хотя знал, что через несколько дней ему опять придется закладывать костюм.
– К Бернарду ты теперь не ходи, – умоляла его Гертруда. – Пройдет месяц‑другой, он успокоится, и тогда можешь даже попроситься к нему возчиком, если захочешь. А если я тебе понадоблюсь, присылай за мной в любое время, и я к тебе приду. Слышишь?
Гертруда расплакалась и пошла своей дорогой, а Мартин, глядя на ее тяжелую, усталую походку, почувствовал, как сердце у него сжалось от невыносимой тоски. И когда он глядел вслед сестре, здание ницшеанства стало вдруг шататься и рушиться. Хорошо было рассуждать о каком‑то абстрактном рабстве, но не так‑то легко было прилагать теории к своим близким. А между тем, если нужен пример слабого, угнетаемого сильным, то лучше Гертруды не найти. Мартин даже рассмеялся над этим парадоксом. Хорош же он, ницшеанец, если поддается сентиментам и при первом же столкновении с действительностью начинает колебаться в своих взглядах; да, в конце концов, разве в данную минуту не та же рабская мораль сказывается в нем, разве его жалость к сестре не рабское чувство? Настоящий сильный человек должен быть выше жалости и сострадания. Эти чувства родились в подвалах и были лишь агонией и предсмертными судорогами слабых и несчастных.
Глава 40
Работа над «Запоздалым» не двигалась. Все разосланные рукописи давно нашли себе под столом место упокоения. Только одна рукопись еще продолжала странствовать. То была «Эфемерида» Бриссендена. Велосипед и черный костюм Мартина снова отправились в заклад, а за пишущую машинку, по обыкновению, был просрочен платеж. Но все это уже нисколько не тревожило Мартина. Он должен был освоиться со своим новым положением, а пока предоставил жизни течь своим чередом.
Через несколько недель случилось то, чего он давно ожидал. Он встретил Руфь на улице. Правда, она шла не одна, а в сопровождении своего брата Нормана; оба к тому же сделали вид, что не узнали Мартина, а когда он хотел подойти, Норман попытался не подпустить его.
– Если вы осмелитесь приставать к моей сестре, – сказал он, – я полову полицейского, она не желает с вами разговаривать, и ваша навязчивость оскорбительна.
– Ну, что ж, – мрачно ответил Мартин, – зовите полицейского. По крайней мере тогда ваше имя попадет в газеты. А теперь посторонитесь‑ка немножко. Я должен поговорить с Руфью.
– Я хочу слышать это из ваших уст, – сказал он ей. Она побледнела и задрожала, но остановилась и взглянула на него вопросительно.
– Ответьте мне на вопрос, который я задал вам в письме, – произнес он.
Норман сделал было нетерпеливое движение, но Мартин взглядом смирил его. Руфь покачала головой.
– Вы действовали по доброй воле? – снова спросил он.
– Да, – проговорила она тихо, но твердо, – действовала по доброй воле. Вы так опозорили меня, что мне теперь стыдно встречаться со знакомыми. Все теперь толкуют обо мне. Вот все, что я могу вам оказать. Вы сделали меня несчастной, и я больше не хочу вас видеть.
– Знакомые! Сплетни! Газетное вранье! Такие вещи не могут оказаться сильнее любви! Значит, вы просто меня никогда не любили!
Бледное лицо Руфи внезапно вспыхнуло.
– После всего того, что произошло? – произнесла она. – Мартин, вы сами не сознаете, что говорите! За кого вы меня принимаете?
– Вы видите, она не хочет с вами разговаривать! – воскликнул Норман, взяв сестру под руку и уводя ее.
Мартин поглядел им вслед и опять машинально полез за папиросной бумагой и табаком, которого у него не было.
До Северного Окленда путь был не близок; но только придя к себе в комнату, Мартин донял, что прошел этот путь. Опомнившись, он увидел, что сидит на своей кровати, и огляделся растерянно, как проснувшийся лунатик. Увидав на столе «Запоздалого», Мартин придвинул стул и взялся за перо. Его натуре свойственно было стремление к завершенности. А тут перед ним была неоконченная работа. Он отложил ее, чтобы заняться другим делом. Теперь это другое дело было кончено, и надо было опять вернуться к «Запоздалому». Что будет он делать потом – Мартин не знал. Он знал только: в жизни его наступил перелом. Он закончил абзац, и оставалось закруглить фразу, прежде чем поставить точку. Будущее не интересовало его. В свое время он узнает, что ждет его в этом будущем. Ничто уже не интересовало его. Все было безразлично!
Комментариев нет