Но у Бриссендена к тому же было многое такое, чего не хватало профессору Колдуэллу. В нем был огонь, необычайная проницательность и восприимчивость, какая‑то особая свобода полета мысли. Он говорил превосходно. С его тонких губ порой срывались хлесткие, словно отчеканенные машиной фразы. Они кололи и резали. А в следующий миг их сменяли мягкие, нежные слова, образные, гармоничные выражения, таившие в себе блеск непостижимой красоты бытия. Иногда его речь звучала, как боевой рог, зовущий к буре и грохоту космической борьбы, звенела, как серебро, сверкала холодным блеском звездных пространств, кратко и четко формулируя истины последних завоеваний науки. И в то же время это была речь поэта, проникнутая тем высоким и неуловимым, чего нельзя выразить словами, но можно только дать почувствовать в тех тонких и сложных ассоциациях, которые эти слова порождают. Его умственный взор проникал в какие‑то далекие, недоступные человеческому опыту области, о которых, казалось, нельзя было рассказывать обыкновенным языком. Но поистине магическое искусство речи помогало ему вкладывать в обычные слова необычные значения, которых не поняли бы заурядные умы, но которые, однако, были близки и понятны Мартину.
Мартин сразу забыл о своей первоначальной неприязни к Бриссендену. Перед ним было то, о чем до сих пор он только читал в книгах. Перед ним было воплощение того идеала мыслящего человека, который составил себе Мартин. «Я должен лежать у его ног», – повторял он самому себе, с восторгом слушая своего собеседника.
– Вы, очевидно, изучали биологию! – воскликнул он наконец. К его удивлению, Бриссенден отрицательно покачал головой.
– Но ведь вы говорите такие вещи, которые немыслимы без знания биологии, – продолжал Мартин, заметив удивленный взгляд Бриссендена. – Ваши заключения совпадают со всем ходом рассуждений великих ученых. Не может быть, чтобы вы их не читали!
– Очень рад это слышать, – отвечал тот, – очень рад, что мои поверхностные познания открыли мне кратчайший путь к постижению истины. Но мне в конце концов безразлично, прав я или нет. Все равно это не имеет значения. Ведь абсолютной истины человек никогда не постигнет.
– Вы ученик и последователь Спенсера! – с торжеством воскликнул Мартин.
– Я с юных лет не заглядывал в Спенсера. Да и тогда‑то читал только «Воспитание».
– Хотел бы я приобретать знания с такой же легкостью, – говорил Мартин полчаса спустя, подвергнув тщательному анализу весь умственный багаж Бриссендена. – Вы настоящий догматик, вот что самое удивительное. Вы догматически устанавливаете такие положения, которые наука могла установить только a posteriori. (A posteriori (лат.) – исходя из опыта) Вы буквально на лету делаете правильные выводы. Ваше образование в самом деле довольно поверхностно, но вы с быстротой света пролетаете весь путь познания и постигаете истину каким‑то сверхъестественным способом.
– Да, да. Это всегда смущало моих учителей, отца Иосифа и брата Дэттона, – возразил Бриссенден. – Но тут никаких чудес нет. Просто благодаря счастливой случайности я попал с ранних лет в католический колледж. Но вы‑то сами где получили образование?
Рассказывая ему о себе, Мартин в то же время внимательно изучал наружность Бриссендена, аристократически гонкие черты его лица, покатые плечи, пальто с карманами, набитыми книгами, брошенное им на соседний стул. Лицо Бриссендена и его тонкие руки были, к удивлению Мартина, покрыты темным загаром. Едва ли Бриссенден много бывал на воздухе. Где же он так загорел? Этот загар не давал Мартину покоя, и он все время думал о нем, пока изучал лицо Бриссендена – узкое худощавое лицо, со впалыми щеками и тонким орлиным носом. В разрезе его глаз не было ничего замечательного. Они были не слишком велики и не слишком малы, карие, с несколько неопределенным оттенком; но в них горел какой‑то удивительный огонь, и выражение было какое‑то двойственное, странное и противоречивое. Суровые и неумолимые, они в то же время почему‑то вызывали жалость. Мартину было бесконечно жаль Бриссендена; он скоро понял, откуда возникало это чувство.
– Ведь у меня чахотка, – объявил Бриссенден, после того как рассказал о своем недавнем пребывании в Аризоне. – Я жил там около двух лет; провел курс климатического лечения.
– А вы не боитесь возвращаться теперь в наш климат?
– Боюсь?
Он просто повторил слово, сказанное Мартином, но тот сразу понял, что Бриссенден ничего на свете не боится. Глаза его сузились, ноздри раздулись, лицо приняло какое‑то орлиное выражение, гордое и решительное. У Мартина сердце забилось от восторга перед этим человеком. «До чего хорош!», – подумал он и затем вслух продекламировал:
– «Под гнетом яростного рока
Я не склоню кровавого чела».
– Вы любите Гэнли? – спросил Бриссенден, и выражение его глаз сразу сделалось нежным и ласковым, – ну, конечно, разве вы можете не любить его. Ах, Гэнли! Великий дух! Он высится среди современных журнальных рифмоплетов, как гладиатор среди евнухов.
– А вы не любите журналов? – осторожно спросил Мартин.
– А вы любите? – рявкнул Бриссенден с такою яростью, что Мартин даже вздрогнул. – Я… я пишу, или, вернее, пробую писать для журналов, – пробормотал Мартин.
– Ну, это еще туда‑сюда, – более миролюбиво сказал Бриссенден, – вы пробуете писать, но вам это не удается. Я ценю и уважаю ваши неудачи. Я представляю себе, что вы пишете. Для этого мне не нужно даже читать ваши произведения. В них есть один недостаток, который закрывает перед ними все двери. В них есть глубина, а это не требуется журналам. Журналам нужен всяческий мусор, и они его получают в изобилии – только не от вас, конечно.
– Я не чуждаюсь ремесленной работы, – возразил Мартин.
– Напротив, – Бриссенден остановился на мгновение и дерзко оглядел все признаки нищеты Мартина – его поношенный галстук, лоснящиеся рукава, обтрепанные манжеты, затем долго созерцал его впалые, худые щеки. – Напротив, ремесленная работа чуждается вас, и так упорно, что вам ни за что не преуспеть в этой области. Слушайте, милый мой, вы, наверно, обидитесь, если я предложу вам поесть?
Мартин помимо воли покраснел, а Бриссенден торжествующе расхохотался.
– Сытый человек не обижается на подобное предложение, – заявил он.
– Вы дьявол! – раздраженно вскричал Мартин.
– Да ведь я вам ничего и не предлагал!
– Еще бы вы посмели!
– Вот как? В таком случае я вас приглашаю поужинать со мной.
Бриссенден, говоря это, привстал, как бы намереваясь тотчас же идти в ресторан.
Мартин сжал кулаки, кровь застучала у него в висках.
– Внимание! Ест их живьем! Ест их живьем! – воскликнул Бриссенден, подражая антрепренеру знаменитого местного пожирателя змей.
– Вас я и в самом деле мог бы съесть живьем, – сказал Мартин, в свою очередь дерзко оглядев истощенного болезнью Бриссендена.
– Только я того не стою.
– Не вы, а дело того не стоит, – произнес Мартин и тут же рассмеялся от всего сердца. – Признаюсь, Бриссенден, вы оставили меня в дураках. То, что я голоден, явление естественное, и ничего тут для меня постыдного нет. Вот видите – я презираю мелкие условности и предрассудки, но стоило вам сказать самые простые слова, назвать вещи своими именами, и я мгновенно превратился в раба этих самых предрассудков.
Комментариев нет