Мартин Иден

– Давайте я скажу, – храбро предложил он. – Мне почему‑то кажется, что ваша мать меня не любит, но это ничего, я сумею покорить ее. Тот, кто покорил вас, может покорить кого угодно. А если это не удастся…

– Что тогда?

– Мы все равно не расстанемся. Но только я уверен, что ваша мать согласится. Она слишком сильно вас любит.

– Я боюсь разбить ее сердце, – задумчиво сказала Руфь.

Мартин хотел сказать, что материнские сердца не так‑то легко разбиваются, но вместо этого произнес:

– Ведь любовь самое великое, что есть в мире!

– Вы знаете, Мартин, я иногда боюсь вас. Я и теперь боюсь, когда думаю о том, кто вы и кем вы были раньше. Вы должны быть очень, очень хорошим со мной. Помните, что я еще совсем дитя! Я еще никого не любила!

– И я тоже. Мы оба дети. И мы очень счастливы. Ведь наша первая любовь оказалась взаимной!

– Но этого не может быть, – вскричала она вдруг, высвобождаясь из его рук быстрым, порывистым движением, – не может быть, чтобы вы… Ведь вы были матросом, а матросы, я знаю…

Ее голос осекся.

– Привыкли иметь жен в каждом порту, – закончил он за нее, – вы это хотели сказать?

– Да, – тихо отвечала она.

– Но ведь это же не любовь, – возразил он авторитетным тоном. – Я побывал во многих портах, но я никогда не испытывал ничего похожего на любовь, пока не встретился с вами. Знаете, когда я возвращался от вас в первый раз, меня чуть‑чуть не забрали.

– Как забрали?

– Очень просто. Полицейский подумал, что я пьян. Я был и в самом деле пьян… от любви!

– Но мы уклоняемся. Вы сказали, что мы оба дети, а я сказала, что этого не может быть. Вот о чем шла речь.

– Но я же вам ответил, что никого раньше не любил, – возразил он, – вы моя первая, моя самая первая любовь.

– А все‑таки вы были матросом, – настаивала она.

– И тем не менее полюбил я вас первую.

– Да, но ведь были женщины… другие женщины…

О! – и, к великому удивлению Мартина, она вдруг залилась слезами, так что понадобилось немало поцелуев, чтобы успокоить ее.

Мартину невольно пришли на память слова Киплинга: «Но, знатная леди и Джуди О’Греди во всем остальном равны».

Он подумал, что в сущности это верно, хотя романы, читанные им, заставляли его думать иначе. По этим романам он составил себе представление, что в высшем обществе единственный путь к женщине – формальное предложение. В том кругу, из которого он вышел, для девушек и юношей объятия и ласки были обыкновенным делом. Но среди утонченных представителей высшего класса подобные способы выражения любви казались ему невозможными. Значит, романы лгали. Он только что получил этому доказательство. Одни и те же безмолвные ласки производят одинаковое впечатление и на бедных работниц и на девушек высшего общества. Несмотря на внешнее несходство, они «во всем остальном равны». Он мог бы и сам додуматься до этого, если бы вспомнил Герберта Спенсера. И, утешая Руфь ласками и поцелуями, Мартин с удовольствием останавливался на мысли о том, что знатная леди и Джуди О’Греди в сущности равны во всем. Эта мысль приближала к нему Руфь, делала ее доступнее. Ее прекрасное тело было все же тело, как и всякое другое. Ничего невозможного не было в их браке. Классовое различие оставалось единственным различием между ними, но и оно было, в конце концов, чисто внешним. Им можно было пренебречь. Читал же Мартин об одном римском рабе, который возвысился до пурпурной тоги. Раз это было, почему же и ему не возвыситься до Руфи? Под оболочкой чистоты, непорочности, культуры и душевного изящества в ней скрывалась обыкновенная женская природа, такая же, как у Лиззи Конолли и у всех Лиззи Конолли на свете. Все, что было возможно для них, было возможно и для нее. Она могла любить, ненавидеть; с нею, вероятно, случались истерики; наконец она могла ревновать, уже ревновала, думая о его недавних портовых любовницах.

– А кроме того, я старше вас, – вдруг сказала она, взглянув ему в глаза, – я старше вас на четыре года.

– И все‑таки вы дитя. А по житейскому опыту я старше вас на двадцать четыре года, – возразил Мартин.

В действительности оба они были детьми во всем, что касалось любви; и по‑детски, неумело и наивно, выражали свои чувства, – несмотря на ее университетский диплом и ученую степень и несмотря на его философские познания и суровый жизненный опыт.

Они сидели, озаренные сиянием меркнущего дня, разговаривая так, как обычно разговаривают влюбленные; дивились могучему чуду любви и судьбе, которая свела их, и твердо верили, что любят так, как никто еще никогда не любил на свете. Они беспрестанно вспоминали свою первую встречу, стараясь воскресить свои впечатления друг о друге, стараясь точно восстановить, что они тогда подумали и почувствовали.

Облака на западе поглотили заходящее солнце. Небо над горизонтом стало розовым, все кругом потонуло в этом розовом свете, и Руфь запела: «Прощай, счастливый день». Она пела, положив голову ему на плечо, и ее руки были в его руках, и каждый из них в этот миг держал в своей руке сердце другого.

Глава 22

Даже если бы миссис Морз не обладала материнской чуткостью, она и тогда бы легко догадалась обо всем, как только взглянула на Руфь. Красноречивее всяких слов, был румянец, заливавший ее щеки, и блестящие глаза, отражавшие радость и победное ликование.

– Что случилось? – спросила миссис Морз, дождавшись, пока Руфь легла в постель.

– Ты догадалась? – спросила в свою очередь Руфь дрожащим голосом.

Вместо ответа мать нежно обняла ее и провела рукой по ее волосам.

– Он ничего не сказал! – воскликнула Руфь. – Я совсем не хотела, чтобы это случилось, и я бы ни за что не позволила ему говорить, – но он ничего не сказал.

– Но если он ничего не сказал, то ничего и не могло случиться.

– И все‑таки случилось.

– Ради бога, дитя мое, что ты болтаешь! – произнесла миссис Морз. – В чем дело? Что такое случилось?

Руфь с изумлением посмотрела на мать.

– Я думала, что ты уже догадалась, – сказала она. – Мы с Мартином жених и невеста.

Миссис Морз разразилась смехом, в котором слышались недоверие и досада.

– Но он ничего не сказал, – продолжала Руфь. – Он просто любит меня, вот и все. Для меня это было так же неожиданно, как для тебя. Он не сказал ни слова. Он просто обнял меня, и я… я совсем потеряла голову. Он поцеловал меня, и я его поцеловала… Я не могла иначе. Я должна была его поцеловать. И тут, я поняла, что люблю его.