Мартин Иден

– Но, если вы потерпите неудачу? Вы должны подумать и обо мне, Мартин!

– Если я потерплю неудачу! – Он поглядел на нее с минуту, словно она сказала нечто немыслимое. Затем глаза его засверкали. – Тогда я стану редактором, и вы будете редакторской женой!

Руфь состроила при этом гримасу, очаровательную гримасу, которую Мартин тотчас прогнал поцелуями.

– Ну, ну, довольно, – протестовала Руфь, стараясь усилием воли освободиться от обаяния его силы. – Я говорила с папой и с мамой. Я еще никогда так с ними не воевала. Я была непочтительна и дерзка. Они оба настроены против вас, но я так твердо говорила им о моей любви к вам, что папа, наконец, согласился принять вас к себе в контору. Он даже решил положить вам сразу приличное жалованье, чтобы мы могли пожениться и жить самостоятельно где‑нибудь в маленьком коттедже. Это очень мило с его стороны, не правда ли, Мартин?

Мартин почувствовал, как тупое отчаяние сдавило ему сердце. Он машинально полез в карман за табаком и бумагой (которых давно уже не носил при себе) и пробормотал что‑то невнятное.

Руфь продолжала:

– Откровенно говоря, – только вы, ради бога, не обижайтесь, – папе очень не правятся ваши радикальные взгляды, и, кроме того, он считает вас лентяем. Я то знаю, конечно, что вы не лентяй. Я знаю, как вы много работаете.

«Нет, этого даже и она не знает», – подумал Мартин, но вслух спросил только:

– Ну, а вы как думаете? Вам тоже мои взгляды кажутся чересчур радикальными? – Он смотрел ей прямо в глаза и ждал ответа.

– Мне они кажутся сомнительными, – ответила она наконец.

Этим было все сказано, и жизнь вдруг покаялась Мартину такой унылой, что он совсем забыл об осторожно сделанном Руфью предложении поступить на службу в контору ее отца. А она, зайдя, как ей казалось достаточно далеко, готова была терпеливо ждать удобного случая, чтобы вернуться к этому вопросу.

Но ждать пришлось недолго. У Мартина в свою очередь был вопрос к Руфи. Ему хотелось испытать насколько сильна ее вера в него. И через неделю каждый получил ответ на свой вопрос.

Мартин ускорил дело, прочтя Руфи «Позор солнца».

– Почему вы не хотите стать репортером? – воскликнула Руфь, когда Мартин кончил читать. – Вы так любите писать, и вы, наверное, добились бы успеха мог ли бы выдвинуться, сделать себе имя. Ведь некоторые специальные корреспонденты зарабатывают огромные деньги и, кроме того, еще ездят по всему миру. Их посылают в Африку, – Стэнли, например, – они интервьюируют в Ватикане папу, исследуют таинственные уголки Тибета.

– Значит, вам не нравится моя статья? – спросил Мартин. – Вы, стало быть, предполагаете что я мог бы стать только журналистом, но никак не писателем?

– О нет! Мне очень понравилась ваша статья. Она прекрасно написана. Но только я боюсь что все это не по плечу вашим читателям. По крайней мере для меня это слишком трудно. Звучит очень хорошо, но я ничего не поняла. Слишком много специальной научной терминологии прежде всего. Вы любите крайности дорогой мой, и то, что вам кажется попятным, совершенно непонятно для всех нас.

– Да, в статье много философских терминов, – только и мог сказать Мартин.

Он еще был взволнован – ведь он только что читал вслух самые свои зрелые мысли – и ее суждение ошеломило его.

– Ну, пусть это неудачно по форме, – пытался настаивать Мартин, – но неужели сами мысли в вас не встречают сочувствия?

Руфь покачала головой.

– Нет. Это так не похоже на все, что я читала раньше… Я читала Метерлинка, и он был мне вполне понятен.

– Его мистицизм вам понятен? – вскричал Мартин.

– Да. А вот эта ваша атака на него мне совершенно непонятна. Конечно, если говорить об оригинальности…

Мартин сделал нетерпеливое движение, но промолчал. Потом вдруг до его сознания дошли слова, которые Руфь продолжала говорить.

– В конце концов, ваше творчество было для вас игрушкой, – говорила она, – вы достаточно долго забавлялись ею. Пора теперь отнестись серьезно к жизни, к нашей жизни, Мартин. До сих пор вы жили только для себя.

– Вы хотите, чтобы я поступил на службу?

– Да. Папа предлагает вам…

– Знаю, знаю, – прервал он резко, – но скажите мне прямо: вы в меня больше не верите?

Руфь молча сжала ему руку. Ее глаза затуманились.

– Не в вас, в ваш литературный талант, мой милый, – почти шепотом сказала она.

– Вы прочли почти все мои произведения, – так же резко продолжал он, – что вы о них думаете? Вам кажется, что это очень плохо? Хуже того, что пишут другие?

– Другие получают деньги за свои произведения.

– Это не ответ на мой вопрос. Считаете ли вы, что литература не мое призвание?

– Ну, хорошо, я вам отвечу. – Руфь сделала над собой усилие. – Я не думаю, что вы можете стать писателем. Не сердитесь на меня, дорогой! Вы же сами меня спросили. А ведь вы знаете, что я больше вашего понимаю в литературе.

– Да, вы бакалавр искусств, – проговорил Мартин задумчиво, – вы должны понимать… Но этим еще не все сказано, – продолжал он после мучительной для обоих паузы. – Я знаю, в чем мое призвание. Никто не может знать этого лучше меня. Я знаю, что добьюсь успеха. Я преодолею все препятствия. Во мне так и кипит все то, что находит отражение в моих стихах, статьях и рассказах. Но я вас не прошу верить в это. Не верьте ни в меня, ни в мой литературный талант. Единственное, о чем я вас прошу, – это верить в мою любовь и любить меня по‑прежнему. Помните, год тому назад я просил вас подождать два года. Один год уже прошел, но всеми фибрами своей души я чувствую, что к концу второго года я добьюсь успеха. Помните, когда‑то вы сказали мне: чтобы стать писателем, нужно пройти ученический искус. Что ж, я прошел его. Я спешил, я уложился в короткий срок. Вы были конечной целью всех моих стремлений, и мысль о вас все время поддерживала мою энергию. Знаете ли вы, что я давно забыл, что значит выспаться? Мне иногда кажется, что миллионы лет прошли с тех пор, когда я спал столько, сколько мне нужно, и просыпался выспавшись. Теперь меня всегда подымает будильник. Когда бы я ни лег, рано или поздно, я всегда ставлю его на определенный час. Это последнее сознательное усилие, которое я делаю перед сном: завожу будильник и гашу лампу. Когда я чувствую, что меня клонит ко сну, я заменяю трудную книгу более легкой. А если я и над этой книгой начинаю клевать носом, то бью себя кулаком по голове, чтобы прогнать сон. Я читал о человеке, который боялся спать, – помните, у Киплинга? Он пристраивал в постели шпору так, что если он засыпал, стальной шип вонзался ему в тело. Я сделал то же самое. Я решал, что не засну до полуночи, до часу, до двух… И действительно, не засыпал до положенного времени. Так продолжалось в течение многих месяцев. Я дошел до того, что сон в пять с половиной часов стал уже для меня недопустимой роскошью. Я теперь сплю всего четыре часа. Я страдаю от недостатка сна. Иногда у меня кружится голова и путаются мысли – до такой степени хочется мне уснуть; могильный покой кажется мне иногда блаженством. Мне часто вспоминаются стихи Лонгфелло: