Мартин Иден



– А вы бы что делали? – спросила Руфь.

– Ничего особенно хорошего. Мог бы зарабатывать доллара полтора в день физическим трудом или поступить инструктором на ганлейскую соединительную ветку, говорю: «поступить», потому что через неделю меня бы, вероятно, выгнали за полной негодностью.

Мартин молча прислушивался к разговору, и, признавая правоту Ольнэя, он в то же время осуждал его за непочтительное отношение к Руфи. В его голове во время этого спора складывались новые взгляды на любовь. Разум не должен вмешиваться в любовные дела. Правильно рассуждает любимая женщина или неправильно – это безразлично. Любовь выше разума. В данном случае Руфь, очевидно, не понимала, как важна для него карьера, но от этого она, разумеется, не стала менее прелестной. Она была прелестна, и то, что она думала, не имело никакого отношения к ее прелести.

– Что вы сказали? – спросил он Ольнэя, который неожиданным вопросом прервал течение его мыслей.

– Я говорю, что вы, наверное, не станете изучать латынь.

– Латынь не только дает культуру, – прервала Руфь, – это тренировка ума.

– Ну, так как же, Мартин, вы будете изучать латынь? – упорствовал Ольнэй.

Мартин находился в крайне затруднительном положении. Он видел, что Руфь с нетерпением ждет его ответа.

– Я боюсь, что у меня не хватит времени, – ответил он наконец. – Я бы стал изучать, но у меня не хватит времени.

– Видите, Мартину вовсе не нужна ваша «общая культура»! – торжествовал Ольнэй. – Он знает, что ему нужно, и знает, как этого добиться.

– Да, но ведь это же тренировка ума, это дисциплина! Латынь дисциплинирует ум! – При этих словах Руфь посмотрела на Мартина, словно прося его переменить свое суждение. – Вы видели, как футболисты тренируются перед игрой? То же самое латынь для мыслителей. Это тренировка.

– Какой вздор! Это нам в детстве вбивали в голову! Но есть одна истина, которую забыли вам внушить своевременно. – Ольнэй сделал паузу для вящего эффекта и сказал торжественно: – Джентльмену следует изучать латынь, но джентльмену не следует ее знать.

– Это нечестно! – вскричала Руфь. – Я так и знала, что вы сведете весь разговор к шутке.

– Но согласитесь, что шутка остроумна! – воскликнул он. – И к тому же это верно. Единственные люди, которые знают латынь, – это аптекари, адвокаты и преподаватели латыни. Если Мартин хочет стать одним из них, я умолкаю. Но причем тут вообще Герберт Спенсер? Мартин только что открыл Спенсера и пришел от него в дикий восторг. Почему? Потому что Спенсер ему дал нечто. Вам Спенсер ничего не может дать и мне тоже. Потому что нам ничего и не нужно. Вы в один прекрасный день выйдете замуж, а мне вообще нечего будет делать, так как все за меня будут делать разные агенты, которые позаботятся о моем капитале, когда я получу его от отца.

Ольнэй направился было к двери, но, остановившись, выпустил свой последний заряд:

– Оставьте Мартина в покое, Руфь. Он сам прекрасно знает, что ему нужно. Посмотрите, чего он уже сумел добиться. Иногда он заставляет меня краснеть и стыдиться самого себя. Он и сейчас знает о мире и жизни и о назначении человека куда больше, чем Артур, Норман, я или вы, несмотря на всю нашу латынь, французский и англо‑саксонский, несмотря на всю нашу так называемую культуру.

– Но Руфь моя учительница, – рыцарски возразил Мартин, – если я и знаю что‑нибудь, то только благодаря ей.

– Чепуха! – Ольнэй посмотрел на Руфь с каким‑то недоброжелательством. – Вы еще скажете мне, что вы стали читать Спенсера по ее совету. А ведь она знает о Дарвине и об эволюции столько же, сколько я знаю об алмазных россыпях царя Соломона. Помните, несколько дней тому назад вы огорошили нас своим толкованием одного места у Спенсера – относительно неопределенного, неуловимого и однородного. Попробуйте растолковать ей это и посмотрите, поймет она вас или нет? Это, видите ли, не «культура»! Ого‑го! Слушайте, Мартин, если вы начнете зубрить латынь, я просто потеряю к вам уважение.

С интересом прислушиваясь к этому разговору, Мартин в то же время чувствовал какой‑то неприятный осадок. Речь шла об учении и уроках, об основах знания, и общий школьнический тон спора не соответствовал тем большим вопросам, которые волновали Мартина, заставляли его цепко ухватывать все жизненные явления и трепетать каким‑то космическим трепетом от сознания своей пробуждающейся силы. Он мысленно сравнивал себя с поэтом, выброшенным на берег неведомой страны, который потрясен окружающей красотой и тщетно старается воспеть ее на чуждом ему языке диких туземцев. Так было и с ним. Он чувствовал в себе мучительное стремление познать великие мировые истины, – а вместо этого должен был слушать детские пререкания о том, нужно изучать латынь или не нужно.

– На кой дьявол нужна эта латынь! – говорил он себе в этот вечер, стоя перед зеркалом. – Пусть мертвецы остаются мертвецами. Какое имею я отношение к этим мертвецам? Красота вечна и всегда жива. Языки создаются и исчезают. Они – прах мертвецов.

Он тут же подумал, что научился хорошо формулировать свои мысли, и, ложась в постель, старался понять, почему он теряет эту способность в присутствии Руфи. В ее присутствии он превращался в школьника и говорил языком школьника.

– Дайте мне время, – сказал он вслух. – Дайте мне только время.

Время! Время! Время! Это была его вечная мольба.

 

Глава 14

 

Несмотря на свою любовь к Руфи, Мартин не стал изучать латынь. Советы Ольнэя были тут ни при чем. Время было для него все равно что деньги, а многие науки, куда важнее латыни, повелительно требовали его внимания. К тому же, он должен был писать. Ему нужно было зарабатывать деньги. Но, увы, его нигде не печатали. Рукописи грустно странствовали по редакциям. Почему же печатали других писателей? Он проводил долгие часы в читальне, читая чужие произведения, изучая их внимательно и критически, сравнивая со своими собственными и тщетно стараясь раскрыть секрет, помогавший этим писателям пристраивать свои творения.

Он удивлялся безжизненности большей части того, что попадало на страницы печати. Ни света, ни красок не было в этих рассказах.

От них совсем не веяло дыханием жизни, а между тем они оплачивались по два цента за слово, по двадцати долларов за тысячу слов, – так было сказано в газетном объявлении. С недоумением он читал и перечитывал бесчисленные рассказы, написанные (он не мог не признать этого) легко и остроумно, но без всякой жизненной правды. Ведь жизнь сама по себе так удивительна, так чудесна, как много в ней нерешенных задач, грез, героических усилий, а эти рассказы касались всегда только житейской обыденщины. Мартин чувствовал силу и величие жизни, ее жар и трепет, ее мятежный дух, – вот о чем стоило писать! Ему хотелось воспеть смельчаков, устремляющихся навстречу опасности, юношей, одержимых любовью, гигантов, борющихся среди ужасов и страданий, заставляющих жизнь трещать под их могучим напором. А между тем в напечатанных рассказах прославлялись всевозможные мистеры Батлеры, жалкие охотники за долларами, изображались мелкие любовные треволнения ничтожных людишек. «Быть может, это потому, что сами редакторы – мелкие, ничтожные людишки? – спрашивал он себя. – Или же все эти редакторы, писатели и читатели просто‑напросто боятся жизни?»






Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108

Комментариев нет

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *