Мартин Иден

– Но как же вы не боялись! И какое счастье, что вам удалось не заболеть этой ужасной болезнью!

– Вначале мне было порядком не по себе, – признался он. – Но потом я привык. К тому же мне очень было жаль эту несчастную девушку, и я стал забывать о своем страхе. Она была так хороша и душой и телом, болезнь еще едва‑едва коснулась ее. И она знала, что обречена никогда больше не видеть людей, вести жизнь первобытного дикаря и постепенно заживо разлагаться. Вы даже вообразить не можете, до чего ужасна проказа.

– Бедная девушка! – прошептала Руфь. – Все‑таки странно, что она вас так отпустила.

– Почему странно? – спросил Мартин, не понимая замечания Руфи.

– Да потому что она, наверно, любила вас, – продолжала Руфь так же тихо. – Ну скажите прямо: любила?

Загар давно сошел с лица Мартина благодаря постоянной работе и затворнической жизни, а в последнее время, от голода и болезни, он очень побледнел; теперь сквозь эту бледность стал медленно проступать румянец. Он открыл рот и хотел заговорить, но Руфь перебила его:

– О, не отвечайте, пожалуйста! В этом нет необходимости! – воскликнула она смеясь.

Но Мартину показалось, что в смехе ее прозвучали какие‑то металлические нотки, а глаза блеснули ледяным блеском. Мартину вспомнилась буря, которую однажды пришлось ему пережить в северной части Тихого океана. На мгновение перед его глазами возникло видение урагана, ночного урагана при ясном небе и полной луне; волны, вздымающиеся в холодном лунном свете, Вслед за тем он увидел девушку из колонии прокаженных и вспомнил, что она дала ему возможность бежать только потому, что любила его.

– Она была благородна, – сказал он просто, – она спасла мне жизнь.

Казалось, этим инцидент был исчерпан, но Мартин вдруг услышал подавленное рыдание и увидел, что Руфь, отвернувшись от него, глядит в окно. В следующий миг она уже снова взглянула Мартину в глаза, и на ее лице не было и следов промчавшейся бури.

– Я такая дурная, – жалобно сказала Руфь, – но я ничего не могу с собой поделать. Я так люблю вас, Мартин, так люблю. Может быть, и привыкну постепенно, но теперь я так ревную вас ко всем призракам прошлого. А ваше прошлое полно призраков!.. Да, да, иначе и быть не может, – быстро продолжала она, не давая ему возразить. – Ну, бедный Артур уже делает мне знаки. Ему надоело ждать. Прощайте, мой дорогой. Есть какой‑то порошок, который помогает отвыкнуть от курения, – сказала Руфь уже в дверях, – я вам его пришлю.

Руфь затворила за собой дверь и затем снова приоткрыла ее.

– Люблю, люблю, – шепнула она и только после этого ушла.

Мария почтительно проводила Руфь к экипажу, стараясь по дороге разглядеть все детали ее костюма. Мария никогда не видела такого покроя, и он ей казался необыкновенно красивым. Толпа разочарованных ребятишек смотрела вслед коляске, пока та не скрылась за поворотом. В следующий миг все внимание сосредоточилось на Марии, которая сразу стала самым важным лицом в квартале. Но кто‑то из ее собственных отпрысков испортил все дело, объявив, что знатные гости приезжали вовсе не к Марии, а к ее жильцу. После этого Мария вновь впала в ничтожество, зато Мартин стал замечать преувеличенное почтение к своей особе со стороны всех соседей В глазах Марии он возвысился на сто процентов, и если бы лавочник тоже видел эту чудесную коляску, он, несомненно, открыл бы Мартину кредит еще на три доллара и восемьдесят пять центов.

Глава 27

Солнце счастья взошло для Мартина. На другой же день после посещения Руфи он получил чек на три доллара от одного бульварного нью‑йоркского журнальчика в уплату за три триолета. Еще через два дня одна чикагская газета приняла его «Искателей сокровищ», обещая уплатить десять долларов по напечатании. Цена была невелика, но ведь это было его первое произведение – первая попытка выразить на бумаге волновавшие его мысли. Наконец и его приключенческая повесть для юношества была принята одним ежемесячным журналом под названием «Юность и зрелость». Правда, в повести была двадцать одна тысяча слов, а ему предложили за нее всего шестнадцать долларов, что составляло примерно семьдесят пять центов за тысячу слов, да и то по напечатании, – но ведь это была только вторая его литературная попытка, и Мартин сам теперь отлично видел, сколько в ней недостатков.

Впрочем, даже в самых ранних его произведениях не было признаков посредственности. В них скорее было слишком много силы – избыточной силы новичка, готового стрелять из пушек по воробьям. Мартин был рад, что ему удалось хоть по дешевке продать свои ранние произведения. Он знал им цену, и ему понадобилось не так уж много времени, чтобы это узнать. Все надежды он возлагал на свои последние произведения. Ему хотелось быть не просто журнальным писателем. Он хотел вооружиться всеми приемами настоящего художественного творчества. Но силой жертвовать он не хотел. Напротив, он старался еще увеличить силу, обуздывая ее в то же время формой. И любви к реализму он тоже не утратил. Во всех своих произведениях он стремился сочетать реализм с вымыслом и красотами, созданными фантазией. Он добивался вдохновенного реализма, проникнутого верой в человека и его стремления. Он хотел показать жизнь как она есть, со всеми исканиями мятущегося духа.

Читая книги, Мартин установил, что существуют две литературные школы. Одна изображала человека каким‑то божеством, совершенно игнорируя его человеческую природу; другая, напротив, видела в человеке только зверя и не хотела признавать его духовных устремлений и великих возможностей. Мартин не мог примкнуть ни к той, ни к другой школе, считая их слишком односторонними. По его мнению, возможен был компромисс, наиболее приближающийся к истине, который, не следуя школе «божества», не придерживался бы в то же время и животной грубости школы «зверя».

В рассказе «Приключение», прочитанном когда‑то Руфи, Мартин попытался осуществить свой идеал художественной правды, а в статье «Бог и зверь» он изложил свои теоретические взгляды на этот предмет.

Но «Приключение» и все другие рассказы, которые он считал лучшими, продолжали странствовать из одной редакции в другую, а совсем ранним рассказам Мартин не придавал никакого значения и радовался лишь получаемому за них гонорару; не слишком высоко он расценивал и «страшные» рассказы, из которых два были только что приняты журналами. Рассказы эти представляли чистейшую выдумку, которой была придана видимость реального, в этом и заключалась их сила. Правдоподобное изображение нелепого и невероятного Мартин считал ловким трюком, и только. Такие произведения нельзя было причислять к большой литературе. Их художественная выразительность могла быть велика, но Мартин невысоко ставил художественную выразительность, если она расходилась с жизненной правдой. Трюк заключался в том, чтобы облечь искусственную выдумку в маску живой жизни, и к этому приему Мартин прибегнул в полдюжине «страшных» рассказов, которые писал до того, как достиг высот «Приключения», «Радости», «Котла» и «Вина жизни».