Мартин отчетливо сознавал глубину и значительность того, что он создавал сейчас. «Дело пойдет! Пойдет!» – мысленно твердил он себе. Да, дело пошло. Наконец‑то он напишет такую вещь, за которую тотчас же схватится любой журнал. Вся повесть целиком словно горела перед ним огненными буквами. Мартин вдруг оторвался от работы, набросал в своей записной книжке отрывок, который должен был стать заключительным. Вся композиция вещи была настолько ясна ему, что он вполне мог написать конец задолго до того, как подошло время его написания. Он сравнивал свою еще не законченную повесть с рассказами других писателей и пришел к убеждению, что его произведение неизмеримо выше.
– Только один человек мог бы написать нечто подобное, – пробормотал Мартин, – это Конрад. Но и Конрад вполне бы мог пожать мне руку за эту повесть и сказать: «Хорошо сработано, Мартин дружище!»
Проработав почти весь день, Мартин вдруг вспомнил, что приглашен обедать к Морзам. Благодаря Бриссендену его черный костюм был выкуплен из ломбарда, и Мартин мог теперь снова появляться в обществе. По дороге он забежал в библиотеку и взял там книгу Салиби. Он решил еще в трамвае прочесть «Цикл жизни», ту самую статью, о которой упоминал во время спора Нортон. Читая, Мартин пришел в ярость. Лицо его пылало, глаза сверкали, он все время бессознательно сжимал кулаки, словно угрожая кому‑то. Выйдя из трамвая, он зашагал по улице с решительным видом человека, готовящегося напасть на кого‑то, и так надавил звонок у двери Морзов, что тут же опомнился и добродушно расхохотался. Но, войдя в дом, он тотчас же почувствовал глубокую тоску. У него словно подломились крылья и он сразу упал с тех высот, на которые занесло его вдохновение.
«Буржуа! Торгаши!» – вспомнил он любимые выражения Брисссндена. «Ну и что же? – сердито перебил он сам себя. – Ведь я женюсь на Руфи, а не на ее семье!»
Мартину показалось, что Руфь никогда еще не была такой прекрасной, такой одухотворенной и в то же время такой здоровой и свежей. Ее щеки слегка зарумянились, и он опять не мог отвести взгляда от ее глаз – синих глаз, в которых он впервые увидел отблеск бессмертия. Он потом, правда, забыл о бессмертии и был отвлечен в сторону положительных наук; но теперь в глазах Руфи он прочел нечто такое, чего нельзя было выразить на человеческом языке. Мартин прочел в них любовь. Та же любовь сияла и в его глазах, а любовь была выше всяких споров. Таково было его глубочайшее пламенное убеждение.
Те полчаса, которые он провел с Руфью перед обедом, сделали его опять счастливым и довольным жизнью. Но, во время обеда Мартин вдруг почувствовал необычайное утомление, – оно явилось как естественная реакция после трудового дня. Он сознавал, что у него усталые глаза и что он очень раздражен и не сдержан. Ему вспомнилось, как за этим самым столом, где теперь ему не раз бывало смешно и скучно, он сидел некогда впервые в обществе людей, которых считал неизмеримо выше себя. Самый воздух этого дома тогда казался ему пропитанным утонченной культурой. Должно быть, он представлял тогда очень забавное и трогательное зрелище. Полудикарь, от волнения обливающийся потом, сбитый с толку множеством подаваемых блюд, угнетаемый величественным лакеем, старающийся не потеряться в высоких сферах, куда занес его случай, и, в конце концов, приходящий к отчаянному решению – быть самим собой, не пытаясь проявить глубину знаний и изысканность манер, которых у него не было.
Мартин бросил на Руфь мимолетный взгляд, такой взгляд, которым путешественник при слухе о грозящей судну опасности проверяет, на месте ли спасательный круг. Да! Только это и выдержало испытание времени: любовь и Руфь. Все остальное развеялось, как мираж, едва он начал по‑настоящему читать книги. Но Руфь и любовь не были миражем. Для них он нашел биологическое оправдание. Любовь была сильнейшим проявлением жизни. Природа предписывала ему любить и готовила его для этого, так же как всякого другого нормального человека. Десятки тысяч, сотни тысяч – нет! миллионы веков она билась над совершенствованием человеческой породы для этой цели, и он, несомненно, явился венцом ее достижений. Она вдохнула в Мартина любовь, в мириады раз увеличила ее силой фантазии и послала его в мир, чтобы он изведал волнение и трепет, и радость свершения. Его рука нашла под столом руку Руфи и пожала ее. Ответом было такое же жаркое пожатие. Они быстро переглянулись, и ее глаза блеснули любовно и ласково. Глаза Мартина также блеснули, и он даже не подозревал, что блеск в глазах Руфи был, в сущности говоря, лишь отражением того огня, который горел в его взоре.
Напротив него, по правую руку мистера Морза, сидел судья Блоунт, главный судья города Сан‑Франциско. Мартин уже неоднократно встречался с ним и, по правде говоря, не чувствовал к нему особенного расположения. Судья беседовал с отцом Руфи о рабочих союзах, о политическом положении и о социализме, причем мистер Морз указал ему на Мартина, как на сторонника социалистического учения. Судья Блоунт посмотрел на молодого человека с отеческим состраданием. Мартин усмехнулся про себя.
– Со временем вы поймете свои заблуждения, – сказал судья ласково, – эти детские болезни лучше всего излечиваются временем! (Говоря так, судья повернулся к мистеру Морзу). Я никогда не спорю в таких случаях: это только возбуждает в пациенте упрямство.
– Совершенно справедливо, – важно ответил мистер Морз, – но иногда, все же полезно бывает предупредить пациента о возможных последствиях его упрямства.
Мартин засмеялся, хотя не без некоторого усилия. День был так долог, работа в течение всего дня была так напряжена, что реакция давала себя знать.
– Несомненно, вы превосходные доктора, – сказал он, – но если вы хоть немножко интересуетесь мнением пациента, позвольте ему сказать вам, что вы ошиблись в диагнозе. На самом деле вы оба страдаете той самой болезнью, которую приписываете мне. Я же совершенно невосприимчив к ней. Социалистическая философия, которая вас так волнует, меня никак не затронула.
– Ловко, ловко, – пробормотал судья, – прекрасный прием в споре – обращать обвинение против обвинителя.
– Позвольте! Я говорю на основании ваших слов! – сказал Мартин. Глаза его сверкнули, но он еще сдерживался. – Видите ли, господин судья, я слышал ваши предвыборные речи. Благодаря особой мыслительной передержке, – это мое любимое выражение, хотя оно не всем понятно, – вы считаете себя сторонником принципа «выживания сильнейшего», и в то же время, вы принимаете все меры к тому, чтобы обессилить сильного.
– Молодой человек!..
– Не забудьте, что я слышал ваши речи! – перебил Мартин. – Ваша позиция в вопросе о торговых взаимоотношениях между штатами, об урегулировании деятельности железнодорожного и нефтяного трестов, о планомерной эксплуатации лесов и так далее и тому подобное – сводится к требованию ограничительных мер, то есть по существу совпадает с позицией социалистов.
Комментариев нет