Руфь была крайне огорчена, когда Мартин сообщил ей, что отправится в плавание, как только вполне отдохнет.
– Зачем? – спросила она.
– Деньги нужны, – отвечал он, – мне нужны деньги для новой атаки на издателей. Деньги и терпение – лучшее оружие в этой борьбе.
– Но если вам нужны только деньги, почему же вы не остались в прачечной?
– Потому что прачечная превращала меня в животное. Такая работа ведет к пьянству.
Она посмотрела на него с ужасом.
– Вы хотите сказать… – начала она.
Он мог бы легко скрыть от нее правду, но его натура не терпела лжи, да к тому же ему вспомнилось его давнее решение всегда говорить правду, к чему бы это ни вело.
– Да, – отвечал он, – несколько раз случалось. – Руфь вздрогнула и отодвинулась от него.
– Ни с кем из моих знакомых этого не случается.
– Вероятно, никто из них не работал в прачечной «Горячих Ключей», – возразил он с горьким смехом. – Трудиться подобает всем и каждому, труд полезен человеку – это говорят проповедники; и, видит бог, я никогда не ленился работать. Но все хорошо в меру. А в прачечной этой меры не было. Потому‑то я и решил отправиться в плавание. Это будет мой последний рейс. А вернувшись, я сумею одолеть издателей. Я уверен в этом.
Руфь молчала, грустная и недовольная, и Мартин чувствовал, что ей не понять всего, что он пережил.
– Когда‑нибудь я опишу все это в книге, которая будет называться «Унижение труда», или «Психология пьянства в рабочем классе», или что‑нибудь в этом роде.
Никогда еще, если не считать первых дней знакомства, они не были так далеки друг от друга. Его откровенная исповедь, за которой таился дух возмущения, оттолкнула Руфь. Но самое это отдаление поразило ее куда больше, чем причина, его вызвавшая. Руфь только теперь почувствовала, как близки они были до сих пор друг другу, и ей захотелось еще большей близости. В душе ее возникали невинные мечты – об исправлении Мартина. Она хотела спасти этого юношу, сбившегося с дороги, спасти от окружающей среды, спасти от него самого, хотя бы против его воли. Ей казалось, что ею руководят отвлеченные и благородные побуждения, и она не подозревала, что за всем этим таится лишь ревность и желание любви.
В ясные осенние дни они часто уезжали на велосипедах далеко за город и там, на своих любимых холмах, читали друг другу благородные, возвышенные поэтические произведения, располагавшие к возвышенным мыслям. Самопожертвование, терпение, трудолюбие – вот принципы, которые косвенным образом старалась внушить ему Руфь, оглядываясь на пример своего отца, мистера Батлера и Эндрю Карнеги, который из бедного мальчика‑иммигранта превратился в «короля книг», снабжающего весь мир.
Все эти старания Руфи были оценены Мартином. Он теперь гораздо лучше понимал ее мысли, и ее душа не была уже для него запечатана семью печатями. Они беседовали и делились мыслями, как равный с равным. Но возникавшие при этом разногласия не влияли на любовь Мартина. Его любовь была сильнее, чем когда бы то ни было, потому что он любил Руфь такой, какой она была, и даже ее физическая хрупкость придавала ей в его глазах особое очарование. Он читал о болезненной Елизавете Баррет, которая много лет не касалась ногами земли, пока, наконец, не наступил тот памятный день, когда она бежала с Броунингом и твердо встала на землю под открытым небом. Мартин решил, что он может сделать для Руфи то, что Браунинг сделал для своей возлюбленной. Но прежде всего Руфь должна его полюбить. Все остальное уже просто. Он даст ей здоровье и силу. Он часто мечтал о их будущей совместной жизни. Он видел себя и Руфь среди комфорта и благосостояния, созданного трудом. Они читают и говорят о поэзии. Она полулежит среди множества пестрых подушек и читает ему вслух.
Всегда ему рисовалась одна и та же картина‑символ всей их жизни. Иногда не она, а он читал, обняв ее за талию, причем ее головка покоилась у него на плече; иногда они сидели, прижавшись друг к другу, и молча читали одну и ту же книгу. Руфь любила природу, и щедрое воображение Мартина позволяло ему менять декорацию, на фоне которой происходила эта излюбленная им сцепа. То они читали, сидя в долине, окруженной высокими отвесными скалами, то это была зеленая горная лужайка или же серые песчаные дюны, близ которых рокочут морские полны; порою он видел себя вместе с него где‑нибудь на вулканическом острове, под тропиками, где с грохотом низвергаются водопады и брызги их долетают до моря, подхваченные порывами ветра. И всегда на фоне этих красот природы неизменно появлялись Мартин и Руфь, склоненные над книгой, а сама природа была оттенена вторым фоном, нежным и туманным, – картиной труда и успеха и материальной обеспеченности, позволявшей им наслаждаться всеми сокровищами мира.
– Я бы посоветовала моей девочке быть поосторожней, – сказала однажды мать Руфи предостерегающим тоном.
– Я знаю, о чем ты говоришь, но это невозможно. Он не…
Руфь смутилась и покраснела: это было смущение девушки, впервые заговорившей о священных тайнах жизни с матерью, которая для нее так же священна.
– Он не ровня тебе, – докончила мать ее фразу. Руфь кивнула головой.
– Я не хотела этого сказать, но это так. Он очень груб, неотесан, силен… он слишком силен. Он жил не…
Она смутилась и не могла продолжать. Слишком ново было для нее говорить с матерью о подобных вещах. И снова мать договорила за нее:
– Он жил не вполне добродетельной жизнью. Ты это хотела сказать?
Руфь опять кивнула, и румянец залил ее щеки.
– Да, я как раз это хотела сказать. Это, конечно, не его вина, но он часто вел себя…
– Нехорошо?
– Да. И он пугает меня. Мне иногда просто страшно слышать, как он спокойно говорит о своих самых безобразных поступках. Как будто в этом нет ничего особенного. Но ведь так нельзя. Правда?
Они сидели обнявшись, и когда Руфь умолкла, мать ласково погладила ее руку, ожидая, чтобы дочь снова заговорила.
– Но он меня очень интересует, – продолжала Руфь, – во‑первых, он в некотором роде мой подопечный. А потом… у меня никогда не было друзей среди молодых людей, – хотя он не совсем друг. Он и друг и подопечный одновременно. Иногда, когда он пугает меня, мне кажется, что я словно играю с бульдогом, большим таким бульдогом, который рычит и скалит зубы и вот‑вот готов сорваться с цепи.
Опять Руфь умолкла, а мать ждала.
– У меня и интерес к нему, как… как к бульдогу. Но в нем очень много хорошего, а много и такого, что мне мешало бы… ну, относиться к нему иначе. Ты видишь, я думала обо всем этом. Он ругается, курит, пьет, он дерется на кулаках, – он сам рассказывал мне об этом и даже говорил, что любит драться. Это совсем не такой человек, какого я бы хотела иметь… – Ее голос осекся, и она докончила тихо: – своим мужем. А кроме того, он уж очень силен. Мой возлюбленный должен быть тонок, строен, изящен, волосы у него должны быть черные. Нет, не бойся, я не влюблюсь в Мартина Идена, это было бы для меня самым большим несчастьем.
Комментариев нет