Мартин Иден

В морской холодной глубине

Все спит в спокойном, тихом сне.

Один лишь шаг – плеснет вода,

И все исчезнет навсегда.

Конечно, все это вздор. Это происходит от нервного переутомления. Но вот вопрос: ради чего я делал все это? Ради вас. Чтобы сократить срок ученичества, чтобы заставить успех поторопиться. И теперь мое ученичество окончено. На что я способен? Уверяю вас, ни один студент в год не выучит того, что я выучиваю в один месяц. Я знаю. Вы уж мне поверьте. Я бы не стал говорить об этом, если бы мне так страстно не хотелось, чтобы вы меня поняли. И в этом нет хвастовства. Результат моих занятий измеряется книгами. Ваши братья – невежественные дикари по сравнению со мной, а все свои знания я приобрел в те часы, когда они мирно спали. Когда‑то я хотел прославиться. Теперь слава для меня ничего не значит. Я хочу только вас. Вы мне нужнее пищи, нужнее одежды, нужнее всего на свете. Я мечтаю только о том, чтобы уснуть, наконец, положив голову к вам на грудь. И меньше чем через год мечта эта сбудется.

Опять его сила волнами приливала к ней; и чем упорнее она противилась, тем больше ее влекло к нему. Эта сила, покорявшая ее, теперь проявлялась в его сверкающем взгляде, в его страстной речи, в той огромной жизненной энергии, которая бурлила и клокотала в нем. И вот на один миг, на один только миг, прочный, устойчивый мир Руфи заколебался, и она вдруг увидела перед собой настоящего Мартина Идена, великолепного и непобедимого! И как это бывает с укротителями зверей, на которых минутами находит сомнение, – так и она усомнилась в возможности смирить непокорный дух этого человека.

– И вот еще что, – продолжал он, – вы меня любите. Но почему вы меня любите? Ведь это та сама сила, что заставляет меня писать, заставляет вас любить меня. Вы любите меня потому, что я не похож на окружающих вас людей. Я не создан для конторки, для бухгалтерских книг, для мелкого крючкотворства. Заставьте меня делать то же, что делают все эти люди, дышать одним с ними воздухом, разделять их взгляды, – и вы уничтожите разницу между мной и ими, уничтожите меня, уничтожите то, что вы любите. Самое живое, что только есть во мне, – это страсть к творчеству. Ведь вы бы меня никогда не полюбили, будь я каким‑нибудь заурядным олухом, не мечтающим о литературе.

– Но вы забываете, – прервала его Руфь, поверхностный ум которой был очень склонен к параллелям, – что бывали и раньше чудаки‑изобретатели, которые всю жизнь бились над изобретением какого‑нибудь вечного двигателя. Их жены, разумеется, любили их и страдали вместе с ними из‑за их чудачеств.

– Верно, – возразил он. – Но ведь были и другие изобретатели – не чудаки, те, что всю жизнь бились над созданием чего‑то реального и практического и, в конце концов, добились своего. Я ведь не хочу ничего невозможного…

– Вы сами сказали, что хотите «добиться невозможного».

– Я выразился фигурально. Я стремлюсь, в сущности говоря, достичь того, чего достигли до меня очень и очень многие: писать и жить литературным трудом.

Молчание Руфи раздражало Мартина.

– Стало быть, вы считаете, что моя цель так же химерична, как поиски вечного двигателя? – спросил он.

Ответ был ясен из пожатия ее руки – нежного материнского пожатия, словно мать успокаивала капризного ребенка. Для нее Мартин и в самом деле был только капризный ребенок, чудак, желающий добиться невозможного.

Руфь еще раз напомнила Мартину о том, как враждебно относятся к нему ее родители.

– Но ведь вы‑то меня любите? – спросил он.

– Люблю, люблю! – воскликнула она.

– И я вас люблю, и ничего они мне не могут сделать, – голос его звучал торжествующе. – Раз я верю в вашу любовь, то мне нет дела до их ненависти. Все в мире непрочно, кроме любви. Любовь не может сбиться с пути, если только это настоящая любовь, а не хилый уродец спотыкающийся и падающий на каждом шагу.

Глава 31

Как‑то случайно Мартин встретил на Бродвее свою сестру Гертруду; встреча была радостная и в то же время печальная. Ожидая на углу трамвая, Гертруда первая увидела Мартина и была поражена его худобой и мрачным выражением лица. Мартин и в самом деле был мрачен. Он возвращался после неудачной беседы с ростовщиком, у которого хотел выторговать добавочную ссуду под велосипед. Наступила пасмурная осенняя погода, и потому Мартин давно уже заложил велосипед, но непременно хотел сохранить черный костюм.

– Ведь у вас есть черный костюм, – сказал ростовщик, знавший наперечет имущество Мартина, – или вы заложили его у этого еврея Люпке? Если вы в самом деле…

Он так грозно посмотрел на Мартина, что тот поспешил воскликнуть:

– Нет, нет! Я не закладывал костюма. Мне он нужен.

– Отлично, – сказал ростовщик, смягчившись немного. – Но мне он тоже нужен. Без него я не могу дать вам денег. Ведь я занимаюсь этим делом не ради развлечения.

– Но ведь велосипед стоит по крайней мере сорок долларов, и к тому же он в полной исправности, – возразил Мартин. – А вы мне дали за него только семь долларов! И даже не семь! Шесть с четвертью! Ведь вы берете вперед проценты!

– Хотите получить еще денег, так принесите костюм, – последовал хладнокровный ответ, после чего Мартин ушел в полном отчаянии. Этим и объяснялось мрачное выражение его лица, которое так изумило и огорчило Гертруду.

Не успели они поздороваться, как подошел трамвай, идущий по Телеграф‑авеню. Мартин взял сестру под руку, чтобы помочь ей сесть, и та поняла, что сам он хочет идти пешком. Стоя на ступеньке, Гертруда обернулась к ному, и сердце ее сжалось от жалости.

– А ты разве не поедешь? – спросила она.

И тотчас же сошла с трамвая и пошла рядом с ним. – Я всегда хожу пешком, для моциона, – объяснил он.

– Ну что ж, я тоже пройдусь немножко, – сказала Гертруда, – мне это полезно Я что‑то себя плохо чувствую последнее время.

Мартин взглянул на сестру и был поражен произошедшей в ней переменой. Лицо ее было болезненно и бледно, вся она как‑то отекла, а тяжелая, неуклюжая походка была словно карикатурой на прежнюю эластичную, бодрую поступь здоровой и веселой девушки.

– Уж лучше подожди трамвая, – сказал Мартин, когда они дошли до следующей остановки. Он заметил, что Гертруда начала задыхаться.

– Господи помилуй! И верно, ведь я устала, – сказала она. – Но и тебе тоже не мешало бы сесть на трамвай. Подошвы у твоих башмаков такие, что, пожалуй, протрутся, прежде чем ты дойдешь до Северного Окленда.