Так на пути своего развития Мартин столкнулся лицом к лицу с буржуазной классовой моралью; и вскоре она сделалась для него настоящим пугалом. Сам он был интеллектуальным моралистом, и мораль окружающих его людей раздражала его даже больше, чем их напыщенная пошлость; это была какая‑то удивительная смесь, экономики, метафизики, сентиментальности и подражательности.
Образчик этой курьезной смеси Мартину неожиданно пришлось встретить среди своих близких. Его сестра Мэриен познакомилась с одним трудолюбивым молодым немцем, механиком, который, основательно изучив свое ремесло, открыл велосипедную мастерскую, сделался агентом по продаже дешевых велосипедов и зажил очень недурно. Мэриен, зайдя к Мартину, сообщила ему о своей помолвке, а потом шутя взяла его за руку и стала по линиям ладони предсказывать его судьбу.
В следующий раз она привела с собой и Германа Шмидта. Мартин поздравил обоих в самых изысканных выражениях, что, по‑видимому, не слишком понравилось туповатому жениху. Дурное впечатление еще усилилось, когда Мартин прочел стихи, написанные им после прошлого посещения Мэриен. Это было изящное стихотворение, посвященное сестре и названное «Гадалка». Прочтя его вслух, Мартин с изумлением увидел, что его гости не выразили никакого удовольствия. Напротив, глаза сестры с тревогой устремились на жениха, на топорной физиономии которого были ясно написаны досада и раздражение. Инцидент, впрочем, был этим исчерпан, гости скоро ушли, и Мартин забыл о нем, хотя ему было непонятно, как могла женщина, хотя бы и из рабочего сословия, быть недовольна, что в честь ее написаны стихи.
Через несколько дней Мэриен снова зашла к Мартину, на этот раз одна. Не успела она войти, как уже начала горько упрекать его за неуместный поступок.
– В чем дело, Мэриен? – спросил Мартин с удивлением. – Ты говоришь таким тоном, словно ты стыдишься своих родных или, по крайней мере, своего брата!
– Конечно, стыжусь, – объявила она.
Мартин был окончательно сбит с толку, увидев слезы обиды в ее глазах. Обида во всяком случае была искренняя.
– Неужели твой Герман ревнует из‑за того, что брат написал о сестре стихи?
– Он вовсе не ревнует, – всхлипнула она, – он говорит, что это неприлично, непри… непристойно.
Мартин недоверчиво свистнул, потом полез в ящик и достал экземпляр «Гадалки».
– Не понимаю, – сказал он, передавая листок сестре, – прочти сама и скажи, что тут есть непристойного? Ведь ты так сказала?
– Раз он говорит, значит есть, – возразила Мэриен, с отвращением отстраняя бумагу. – Он требует, чтобы ты разорвал это. Он говорит, что не хочет иметь жену, про которую пишут подобные вещи, и так, чтобы всякий мог прочитать. Он говорит, что это срам… и он этого не потерпит.
– Что за ерунда! – вскричал было Мартин, но внезапно ход его мыслей изменился.
Перед ним сидела несчастная девушка, которую нельзя было переубедить, так же как и ее жениха, и поэтому, сознавая всю нелепость инцидента, Мартин решил покориться.
– Ладно, – сказал он и, разорвав рукопись на мелкие кусочки, бросил их в корзинку.
Его утешала при этом мысль, что оригинал «Гадалки» уже покоится в одной из нью‑йоркских редакций. Ни Мэриен, ни ее супруг никогда не узнают этого и ничего дурного не случится, если это невинное маленькое стихотворение будет напечатано.
Мэриен потянулась к корзине.
– Можно? – спросила она.
Мартин кивнул головой и молча глядел, как собирала сестра кусочки разорванной рукописи, – они ей нужны были как вещественное доказательство удачно выполненной миссии. Мэриен чем‑то напоминала Мартину Лиззи Конолли, хотя в ней не было того огня и жизненного задора, которым так полна была молоденькая работница, встреченная им в театре. Но у них было много общего – в одежде, в манерах, в поведении. Мартин не мог удержаться от улыбки, представив себе вдруг этих девушек в гостиной Морзов. Но забавная картина исчезла, и чувство бесконечного одиночества охватило Мартина. И его сестра и гостиная Морзов были только верстовыми столбами на пройденном им пути. Все это уже осталось позади. Мартин ласково поглядел на свои книги. Это были его единственные, всегда верные товарищи.
– Как? Что ты сказала? – переспросил он вдруг в изумлении.
Мэриен повторила свой вопрос.
– Почему я не работаю? – Мартин засмеялся, но смех его звучал не слишком искренно. – Это твой Герман велел тебе меня спросить?
Мэриен отрицательно покачала головой.
– Не лги, – строго сказал Мартин, и она смущенно наклонила голову. – Так скажи своему Герману, чтобы он не лез не в свои дела. Еще когда я пишу стихи, посвященные его невесте, это, пожалуй, его дело, но дальше пусть он не сует своего носа. Поняла? Ты думаешь, стало быть, что из меня не выйдет писателя? – продолжал он. – Ты считаешь, что я сбился с пути, что я позорю всю семью? Да?
– Я считаю, что тебе бы лучше заняться какой‑нибудь работой – твердо сказала Мэриен, и Мартин видел, что она говорит искренно. – Герман находит…
– К чёрту Германа! – прервал ее добродушно Мартин. – Ты мне лучше скажи, когда ваша свадьба. И спроси своего Германа, соблаговолит ли он принять от меня свадебный подарок.
После ее ухода Мартин долго думал об этом инциденте и раз или два горько рассмеялся. Да, все они – его сестра и ее жених, люди его круга и люди, окружающие Руфь, – все они одинаково приспособляются к общим меркам все строят свою жизнь по готовому, убогому образцу. И постоянно глядя друг на друга, подражая друг другу, эти жалкие существа готовы стереть свои индивидуальные особенности, отказаться от живой жизни, чтобы только не нарушить нелепых правил, у которых они с детства в плену. Все они вереницей прошли перед мысленным взором Мартина: Бернард Хиггинботам под руку с мистером Батлером, Герман Шмидт обнявшись с Чарли Хэптудом. Всех их внимательно оглядел Мартин, всех измерил тем мерилом, которое почерпнул из книг. Напрасно спрашивал он, где же великие сердца, великие умы? Их не было видно среди толпы пошлых, невежественных призраков, наполнивших его тесную каморку. А к этой толпе он чувствовал такое же презрение, какое, вероятно чувствовала Цирцея к своим свиньям.
Когда последний из призраков исчез, явился вдруг еще один нежданный и незванный – юный сорванец в шляпе с огромными полями, в двубортной куртке, переваливающийся на ходу, – Мартин Иден далекого прошлого.
– И ты был не лучше, приятель, – насмешливо сказал ему Мартин, – У тебя была такая же мораль, и знал ты не больше их. Ты ни о чем не задумывался и не заботился. Взгляды ты приобрел готовыми, как и платье. Ты делал то, что вызывало одобрение других. Ты был предводителем своей шайки, потому что был ею избран. Ты дрался и командовал шайкой не потому, что тебе это нравилось, а потому, что другие поощрительно хлопали тебя за это по плечу. Ты побил Масляную Рожу потому, что не хотел уступить, а уступить не хотел потому, что был грубой скотиной, и вдобавок тебе прожужжали уши, что мужчина должен быть свиреп, кровожаден и безжалостен, что бить и калечить – достойно и мужественно. А зачем ты отбивал девчонок у своих товарищей? Вовсе не потому, что они тебе нравились, а просто потому, что окружающие с самых ранних лет будили в тебе инстинкты жеребца и дикого быка! Ну вот, с тех пор прошло немало времени. Что же ты теперь обо всем этом думаешь?
Комментариев нет