– Намекают на меня? – едва выговорил Обломов.
– Да, по милости Сонечки.
– Вот видишь, видишь? Ты не слушала меня, рассердилась тогда!
– Ну, что, видишь? Ничего не вижу, вижу только, что ты трус… Я не боюсь этих намёков.
– Не трус, а осторожен… Но пойдём, ради бога, отсюда, Ольга; смотри, вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так в пот и бросает… Пойдём, пойдём… – боязливо говорил он и заразил страхом и её.
– Да, пойдём скорее, – сказала и она шёпотом, скороговоркой.
И они почти побежали по аллее до конца сада, не говоря ни слова: Обломов, оглядываясь беспокойно во все стороны, а она, совсем склонив голову вниз и закрывшись вуалью.
– Так завтра! – сказала она, когда они были у того магазина, где ждал её человек.
– Нет, лучше послезавтра… или нет, в пятницу или субботу, – отвечал он.
– Отчего ж?
– Да… видишь, Ольга… я всё думаю, не подоспеет ли письмо?
– Пожалуй. Но завтра та?к приди, к обеду, слышишь?
– Да, да, хорошо, хорошо! – торопливо прибавил он, а она вошла в магазин.
«Ах, боже мой, до чего дошло! Какой камень вдруг упал на меня! Что я теперь стану делать? Сонечка! Захар! франты…»
VI
Он не заметил, что Захар подал ему совсем холодный обед, не заметил, как после того очутился в постели и заснул крепким, как камень, сном.
На другой день он содрогнулся при мысли ехать к Ольге: как можно! Он живо представил себе, как на него все станут смотреть значительно.
Швейцар и без того встречает его как-то особенно ласково. Семён так и бросается сломя голову, когда он спросит стакан воды. Катя, няня провожают его дружелюбной улыбкой.
«Жених, жених!» – написано у всех на лбу, а он ещё не просил согласия тётки, у него ни гроша денег нет, и он не знает, когда будут, не знает даже, сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году; дома в деревне нет – хорош жених!
Он решил, что до получения положительных известий из деревни он будет видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда пришло завтра, он не подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.
Он не брился, не одевался, лениво перелистывал французские газеты, взятые на той неделе у Ильинских, не смотрел беспрестанно на часы и не хмурился, что стрелка долго не подвигается вперёд.
Захар и Анисья, думали, что он, по обыкновению, не будет обедать дома, и не спрашивали его, что готовить.
Он их разбранил, объявив, что он совсем не всякую среду обедал у Ильинских, что это «клевета», что обедал он у Ивана Герасимовича и что вперёд, кроме разве воскресенья, и то не каждого, будет обедать дома.
Анисья опрометью побежала на рынок за потрохами для любимого супа Обломова.
Приходили хозяйские дети к нему: он проверил сложение и вычитание у Вани и нашёл две ошибки. Маше налиновал тетрадь и написал большие азы, потом слушал, как трещат канарейки, и смотрел в полуотворённую дверь, как мелькали и двигались локти хозяйки.
Часу во втором хозяйка из-за двери спросила, не хочет ли он закусить: у них пекли ватрушки. Подали ватрушки и рюмку смородиновой водки.
Волнение Ильи Ильича немного успокоилось, и на него нашла только тупая задумчивость, в которой он пробыл почти до обеда.
После обеда, лишь только было он, лёжа на диване, начал кивать головой, одолеваемый дремотой, – дверь из хозяйской половины отворилась, и оттуда появилась Агафья Матвеевна с двумя пирамидами чулок в обеих руках.
Она положила их на два стула, а Обломов вскочил и предложил ей самой третий, но она не села; это было не в её привычках: она вечно на ногах, вечно в заботе и в движении.
– Вот я разобрала сегодня ваши чулки, – сказала она, – пятьдесят пять пар, да почти все худые…
– Какие же вы добрые! – говорил Обломов, подходя к ней и взяв её шутливо слегка за локти.
Она усмехнулась.
– Что вы беспокоитесь? Мне, право, совестно.
– Ничего, наше дело хозяйское: у вас некому разбирать, а мне в охоту, – продолжала она. – Вот тут двадцать пар совсем не годятся: их уж и штопать не стоит.
– Не надо, бросьте всё, пожалуйста! что вы занимаетесь этой дрянью. Можно новые купить…
– Как бросить, зачем? Вот эти можно все надвязать. – И она начала живо отсчитывать чулки.
– Да сядьте, пожалуйста; что вы стоите? – предлагал он ей.
– Нет, покорнейше благодарю, некогда покладываться, – отвечала она, уклоняясь опять от стула. – Сегодня стирка у нас; надо всё бельё приготовить.
– Вы чудо, а не хозяйка! – говорил он, останавливая глаза на её горле и на груди.
Она усмехнулась.
– Так как же, – спросила она, – надвязать чулки-то? Я бумаги и ниток закажу. Нам старуха из деревни носит, а здесь не стоит покупать: всё гниль.
– Если вы так добры, сделайте одолжение, – говорил Обломов, – только мне, право совестно, что вы хлопочете.
– Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу, эти бабушке дам; завтра золовка придёт гостить: по вечерам нечего будет делать, и надвяжем. У меня Маша уж начинает вязать, только спицы всё выдёргивает: большие, не по рукам.
– Ужель и Маша привыкает? – спросил Обломов.
– Ей-богу, правда.
– Не знаю, как и благодарить вас, – говорил Обломов, глядя на неё с таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку. – Очень, очень благодарен вам и в долгу не останусь, особенно у Маши: шёлковых платьев накуплю ей, как куколку одену.
– Что вы? Что за благодарность? Куда ей шёлковые платья? Ей и ситцевых не напасёшься; так вот на ней всё и горит, особенно башмаки: не успеваем на рынке покупать.
Она встала и взяла чулки.
– Куда же вы торопитесь? – говорил он. – Посидите, я не занят.
– В другое время когда-нибудь, в праздник; и вы к нам, милости просим, кофе кушать. А теперь стирка: я пойду, посмотрю, что Акулина, начала ли?..
– Ну, бог с вами, не смею задерживать, – сказал Обломов, глядя ей в след в спину и на локти.
– Ещё я халат ваш достала из чулана, – продолжала она, – его можно починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит.
– Напрасно! Я его не ношу больше, я отстал, он мне не нужен.
– Ну, всё равно, пусть вымоют: может быть, наденете когда-нибудь… к свадьбе! – досказала она, усмехаясь и захлопывая дверь.
У него вдруг и сон отлетел, и уши навострились, и глаза он вытаращил.
– И она знает – всё! – сказал он, опускаясь на приготовленный ей стул. – О Захар, Захар!
Опять полились на Захара «жалкие» слова, опять Анисья заговорила носом, что «она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в разговорах с ней даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело? Это выдумал, должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про Ильинскую барышню и не слыхивала, и разумела какую-нибудь другую невесту…»
Комментариев нет