Она даже видела и то, что, несмотря на её молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением её пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли.
Она мигом взвесила свою власть над ним, и ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольёт над стоячим озером и отразится в нём. Она разнообразно торжествовала своё первенство в этом поединке.
В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие лица являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдёт в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперёд, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его.
– Вы заняты были? – спросила она, вышивая какой-то лоскуток канвы.
«Сказал бы занят, да этот Захар!» – простонало у него в груди.
– Да, я читал кое-что, – небрежно отозвался он.
– Что ж, роман? – спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким лицом он станет лгать.
– Нет, я романов почти не читаю, – отвечал он очень покойно, – я читал «Историю открытий и изобретений».
«Слава богу, что я пробежал сегодня лист книги!» – подумал он.
– По-русски? – спросила она.
– Нет, по-английски.
– А вы читаете по-английски?
– С трудом, но читаю. – А вы не были ли где-нибудь в городе? – спросил он больше затем, чтобы замять разговор о книгах.
– Нет, все дома. Я всё здесь работаю, в этой аллее.
– Всё здесь?
– Да, мне очень нравится эта аллея, я благодарна вам, что вы мне её указали: здесь никто почти не ходит…
– Я вам её не указывал, – перебил он, – мы, помните? случайно оба встретились в ней.
– Да, в самом деле.
Они замолчали.
– У вас ячмень совсем прошёл? – спросила она, глядя ему прямо в правый глаз.
Он покраснел.
– Прошёл теперь, слава богу, – сказал он.
– Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, – продолжала она, – ячмень и не сядет. Это няня научила меня.
«Что это она всё о ячменях?» – подумал Обломов.
– Да не ужинайте, – прибавила она серьёзно.
«Захар!» – шевелилось у него в горле яростное воззвание к Захару.
– Стоит только поужинать хорошенько, – продолжала она, не поднимая глаз с работы, – да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень.
«Ду…р…р…ак!» – грянуло внутри Обломова обращение к Захару.
– Что это вы работаете? – спросил он, чтоб переменить разговор.
– Сонетку, – сказала она, развёртывая свиток канвы и показав ему узор, – барону. Хорошо?
– Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени?
– Кажется… да, – небрежно отвечала она. – Я выбрала наугад, какой попался… – и, покраснев немного, проворно свернула канву.
«Однако это скучно, если это так продолжится, если из неё ничего добыть нельзя, – думал он. – Другой – Штольц, например, – добыл бы, а я не умею».
Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку.
– Пойдёмте до рощи, – сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла.
– Отчего вы не веселы? – опросила она.
– Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться? И как?
– Занимайтесь, будьте чаще с людьми.
– Заниматься! Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет её.
– Цель – жить.
– Когда не знаешь, для чего живёшь, так живёшь как-нибудь, день за днём; радуешься, что день прошёл, что ночь прошла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
Она слушала молча, с строгим взглядом, в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей, ползала не то недоверчивость, не то пренебрежение…
– Зачем жил! – повторила она. – Разве может быть чьё-нибудь существование ненужным?
– Может. Например, моё, – сказал он.
– Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни? – спросила она остановясь. – Я не верю: вы клевещете на себя; иначе бы вы не стоили жизни…
– Я уж прошёл то место, где она должна быть, и впереди больше ничего нет.
Он вздохнул, а она улыбнулась.
– Ничего нет? – вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди.
– Смейтесь, – продолжал он, – а это так!
Она тихо шла вперёд, наклонив голову.
– Для чего, для кого я буду жить? – говорил он, едучи за ней. – Чего искать, на что направить мысль, намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы.
Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему.
– Что это? – спросил он оторопев.
– Вы видите – ветка.
– Какая ветка? – говорил он, глядя на неё во все глаза.
– Сиреневая.
– Знаю… но что она значит?
– Цвет жизни и…
Он остановился, она тоже.
– И?.. – повторил он вопросительно.
– Мою досаду, – сказала она, глядя на него прямо, сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает.
Облако непроницаемости слетело с неё. Взгляд её был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место.
– Стало быть, я могу надеяться… – вдруг, радостно вспыхнув, сказал он.
– Всего! Но…
Она замолчала.
Он вдруг воскрес. И она, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках; задвигались мысли; в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни.
– Жизнь, жизнь опять отворяется мне, – говорил он как в бреду, – вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… всё здесь…
Она покачала головой:
– Нет, не всё… половина.
– Лучшая.
– Пожалуй, – сказала она.
– Где же другая? Что после этого ещё?
– Ищите.
– Зачем?
– Чтоб не потерять первой, – досказала она, подала ему руку, и они пошли домой.
Он то с восторгом, украдкой кидал взгляд на её головку, на стан, на кудри, то сжимал ветку.
– Это всё моё! Моё! – задумчиво твердил он и не верил сам себе.
– Вы не переедете на Выборгскую сторону? – спросила она, когда он уходил домой.
Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком.
IX
С тех пор не было внезапных перемен в Ольге. Она была ровна, покойна с тёткой, в обществе, но жила и чувствовала жизнь только с Обломовым. Она уже никого не спрашивала, что ей делать, как поступить, не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.
Комментариев нет