Обломов



– Ведь я говорил тебе, что продувной!

– Это что: продувной! Видали мы продувных! Зачем ты не сказал, что он в силе? Они с генералом друг другу ты говорят, вот как мы с тобой. Стал бы я связываться с этакими, если б знал!

– Да ведь законное дело! – возразил Тарантьев.

– «Законное дело»! – опять передразнил его Мухояров. – Поди-ко скажи там: язык прильпне к гортани. Ты знаешь, что генерал спросил меня?

– Что? – с любопытством спросил Тарантьев.

– «Правда ли, что вы, с каким-то негодяем, напоили помещика Обломова пьяным и заставили подписать заёмное письмо на имя вашей сестры?»

– Так и сказал: «с негодяем?» – спросил Тарантьев.

– Да, так и сказал…

– Кто же это такой негодяй-то? – спросил опять Тарантьев.

Кум поглядел на него.

– Небойсь, не знаешь? – желчно сказал он. – Нешто не ты?

– Меня-то как припутали?

– Скажи спасибо немцу да своему земляку. Немец-то всё пронюхал, выспросил…

– Ты бы, кум, на другого показал, а про меня бы сказал, что меня тут не было!

– Вона! Ты что за святой! – сказал кум.

– Что ж ты отвечал, когда генерал спросил: «Правда ли, что вы там, с каким-то негодяем»?.. Вот тут-то бы и обойти его.

– Обойти? Обойдёшь, поди-ко! Глаза какие-то зелёные! Силился, силился, хотел выговорить: «Неправда, мол, клевета, ваше превосходительство, никакого Обломова и знать не знаю: это всё Тарантьев!..» – да с языка нейдёт; только пал пред стопы его.

– Что ж они, дело, что ли, хотят затевать? – глухо спросил Тарантьев. – Я ведь в стороне; вот ты, кум…

– «В стороне»! Ты в стороне? Нет, кум, уж если в петлю лезть, так тебе первому: кто уговаривал Обломова пить-то? Кто срамил, грозил?..

– Ты же научил, – говорил Тарантьев.

– А ты несовершеннолетний, что ли? Я знать ничего не знаю, ведать не ведаю.

– Это, кум, бессовестно! Сколько через меня перепало тебе, а мне-то всего триста рублей досталось…

– Что ж, одному всё взять на себя? Экой ты какой ловкий! Нет, я знать ничего не знаю, – говорил он, – а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить письмо у маклера – вот и всё. Ты и Затёртый были свидетелями, вы и в ответе!

– Ты бы сестру-то хорошенько: как она смела против брата идти? – сказал Тарантьев.

– Сестра – дура; что с ней будешь делать?

– Что она?

– Что? Плачет, а сама стоит на своём: «Не должен, дескать, Илья Ильич, да и только, и денег она никаких ему не давала».

– У тебя зато есть письмо на неё, – сказал Тарантьев, – ты не потеряешь своего…

Мухояров вынул из кармана заёмное письмо на сестру, разорвал его на части и подал Тарантьеву.

– На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? – прибавил он. – Что с неё взять? Дом, что ли, с огородишком? И тысячи не дадут: он весь разваливается. Да что я, нехристь, что ли, какой? По миру её пустить с ребятишками?

– Стало, следствие начнётся? – робко спросил Тарантьев. – Вот тут-то, кум, отделаться бы подешевле: ты уж, брат, выручи!

– Какое следствие? Никакого следствия не будет! Генерал было погрозил выслать из города, да немец-то вступился, не хочет срамить Обломова.

– Что ты, кум! Как гора с плеч! Выпьем! – сказал Тарантьев.

– Выпьем? Из каких это доходов? На твои, что ль?

– А твои? Сегодня, поди, целковых семь забрал!

– Что-о! Прощай доходы: что генерал-то сказал, я не договорил.

– А что? – вдруг опять струсив, спросил Тарантьев.

– В отставку велел подать.

– Что ты, кум! – выпуча на него глаза, сказал Тарантьев. – Ну, – заключил он с яростью, – теперь обругаю же я земляка на чём свет стоит!

– Только бы тебе ругаться!

– Нет, уж обругаю, как ты хочешь! – говорил Тарантьев. – А впрочем, правда, лучше погожу; вот что я вздумал; слушай-ко, кум!

– Что ещё? – повторил в раздумье Иван Матвеевич.

– Можно тут хорошее дело сделать. Жаль только, что ты съехал с квартиры…

– А что?

– Что! – говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. – Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие – законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую пойдёт.

– А что, в самом деле, можно! – отвечал Мухояров задумчиво. – Ты неглуп на выдумки, только в дело не годишься, и Затёртый тоже. Да я найду, постой! – говорил он оживляясь. – Я им дам! Я кухарку свою на кухню к сестре подошлю: она подружится с Анисьей, всё выведает, а там… Выпьем, кум!

– Выпьем! – повторил Тарантьев. – А потом уж я обругаю земляка!

Штольц попытался увезти Обломова, но тот просил оставить его только на месяц, так просил, что Штольц не мог не сжалиться. Ему нужен был этот месяц, по словам его, чтоб кончить все расчёты, сдать квартиру и так уладить дела с Петербургом, чтоб уж более туда не возвращаться. Потом нужно было закупить всё для уборки деревенского дома; наконец он хотел приискать себе хорошую экономку, вроде Агафьи Матвеевны, даже не отчаивался уговорить и её продать дом и переселиться в деревню, на достойное её поприще – сложного и обширного хозяйства.

– Кстати о хозяйке, – перебил его Штольц, – я хотел тебя спросить, Илья, в каких ты отношениях к ней…

Обломов вдруг покраснел.

– Что ты хочешь сказать? – торопливо спросил он.

– Ты очень хорошо знаешь, – заметил Штольц, – иначе бы не от чего было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу: будь осторожен…

– В чём? Помилуй! – защищался смущённый Обломов.

– Ты говорил о ней с таким жаром, что, право, я начинаю думать, что ты её…

– Любишь, что ли, хочешь ты сказать! Помилуй! – перебил Обломов с принуждённым смехом.

– Так ещё хуже, если тут нет никакой нравственной искры, если это только…

– Андрей! Разве ты знал меня безнравственным человеком?

– Отчего ж ты покраснел?

– Оттого, что ты мог допустить такую мысль.

Штольц покачал с сомнением головой.

– Смотри, Илья, не упади в яму. Простая баба; грязный быт, удушливая сфера тупоумия, грубость – фи!..

Обломов молчал.

– Ну, прощай, – заключил Штольц. – Так я скажу Ольге, что летом мы увидим тебя, если не у нас, так в Обломовке. Помни: она не отстанет!

– Непременно, непременно, – уверительно отвечал Обломов, – даже прибавь, что если она позволит, я зиму проведу у вас.

– То-то бы обрадовал!

Штольц уехал в тот же день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтоб не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного в расчёт: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил ещё на даче, но с тех пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при других, и столкновений между ними не было.






Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146

Комментариев нет

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *