Обломов

– Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? – спросил Обломов. – Напрасно!

– Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно, чтоб вы были здесь как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб не уехали… лежать.

«Она – злое, насмешливое создание!» – подумал Обломов, любуясь против воли каждым её движением.

– Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было скучно? – повторил он.

– Да, – отвечала она, глядя на него по-вчерашнему, но ещё с большим выражением любопытства и доброты.

– Для этого, во-первых, не глядите на меня так, как теперь, и как глядели намедни…

Любопытство в её глазах удвоилось.

– Вот именно от этого взгляда мне становится очень неловко… Где моя шляпа?..

– Отчего же неловко? – мягко спросила она, и взгляд её потерял выражение любопытства. Он стал только добр и ласков.

– Не знаю; только мне кажется, вы этим взглядом добываете из меня всё то, что не хочется, чтоб знали другие, особенно вы…

– Отчего же? Вы друг Андрея Иваныча, а он друг мне, следовательно…

– Следовательно, нет причины, чтоб вы знали про меня всё, что знает Андрей Иваныч, – договорил он.

– Причины нет, а есть возможность…

– Благодаря откровенности моего друга – плохая услуга с его стороны!..

– Разве у вас есть тайны? – спросила она. – Может быть, преступления? – прибавила она, смеясь и отодвигаясь от него.

– Может быть, – вздохнув, отвечал он.

– Да, это важное преступление, – сказала она робко и тихо, – надевать разные чулки.

Обломов схватил шляпу.

– Нет сил! – сказал он. – И вы хотите, чтоб мне было ловко! Я разлюблю Андрея… Он и это сказал вам?

– Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, – прибавила Ольга, – он всё смешит. Простите, не буду, не буду, и глядеть постараюсь на вас иначе…

Она сделала лукаво-серьёзную мину.

– Всё это ещё во-первых, – продолжала она, – ну, я не гляжу по-вчерашнему, стало быть вам теперь свободно, легко. Следует: во-вторых что надо сделать, чтоб вы не соскучились?

Он глядел прямо в её серо-голубые, ласковые глаза.

– Вот вы сами смотрите на меня теперь как-то странно… – сказала она.

Он в самом деле смотрел на неё как будто не глазами, а мыслью, всей своей волей, как магнетизёр, но смотрел невольно, не имея силы не смотреть.

«Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! – думал он, глядя на неё почти испуганными глазами. – Эта белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно и вместе блестит что-то… душа, должно быть! Улыбку можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова… как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом»…

«Да, я что-то добываю из неё, – думал он, – из неё что-то переходит в меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться… Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было… Боже мой, какое счастье смотреть на неё! Даже дышать тяжело».

У него вихрем неслись эти мысли, и он всё смотрел на неё, как смотрят в бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой.

– Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! – говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз с его лица.

Он не слышал ничего.

Он в самом деле всё глядел и не слыхал её слов и молча поверял, что в нём делается; дотронулся до головы – там тоже что-то волнуется, несётся с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.

– Не смотрите же на меня так странно, – сказала она, – мне тоже неловко… И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души…

– Что я могу добыть у вас? – машинально спросил он.

– У меня тоже есть планы, начатые и неконченные, – отвечала она.

Он очнулся от этого намёка на его неконченный план.

– Странно! – заметил он. – Вы злы, а взгляд у вас добрый. Недаром говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом – языком, и без умысла – взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками…

Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села на стул.

– Не стану, не стану, – живо повторила она. – Ах! простите, несносный язык! Но, ей-богу, это не насмешка! – почти пропела она, и в пении этой фразы задрожало чувство.

Обломов успокоился.

– Этот Андрей!.. – с упрёком произнёс он.

– Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? – спросила она.

– Спойте! – сказал он.

– Вот он, комплимент, которого я ждала! – радостно вспыхнув, перебила она. – Знаете ли, – с живостью продолжала потом, – если б вы не сказали третьего дня этого «ах» после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь, может быть плакала бы.

– Отчего? – с удивлением спросил Обломов.

Она задумалась.

– Сама не знаю, – сказала потом.

– Вы самолюбивы; это оттого.

– Да, конечно, оттого, – говорила она, задумываясь и перебирая одной рукой клавиши, – но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы всё…

Она не договорила.

– Что? – спросил он.

– Нет, так, ничего, – замяла она. – Я люблю Андрея Иваныча, – продолжала она, – не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит – я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то… что он любит меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие!

– Вы любите Андрея? – спросил её Обломов и погрузил напряжённый, испытующии взгляд в её глаза.

– Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, – отвечала она серьёзно.

Обломов глядел на неё молча; она ответила ему простым, молчаливым взглядом.

– Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да всё не так, – продолжала она, – он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, – поспешно прибавила она, – иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это ещё больше люблю его. Самолюбие! – прибавила она задумчиво, – но я не знаю, как оно сюда попало, в моё пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не заметила ничего… я бы, кажется, захворала… да, точно, это самолюбие! – решительно заключила она.