Обломов

Обломов пошёл в обход, мимо горы, с другого конца вошёл в ту же аллею и, дойдя до середины, сел в траве, между кустами, и ждал.

«Она пройдёт здесь, – думал он, – я только погляжу незаметно, что она, и удалюсь навсегда».

Он ждал с замирающим сердцем её шагов. Нет, тихо. Природа жила деятельною жизнью; вокруг кипела невидимая, мелкая работа, а всё, казалось, лежит в торжественном покое.

Между тем в траве всё двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, всё равно как посмотреть с высоты на какой-нибудь людской рынок: те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ.

Вот шмель жужжит около цветка и вползает в его чашечку; вот мухи кучей лепятся около выступившей капли сока на трещине липы; вот птица где-то в чаще давно всё повторяет один и тот же звук, может быть зовёт другую.

Вот две бабочки, вертясь друг около друга в воздухе, опрометью, как в вальсе, мчатся около древесных стволов. Трава сильно пахнет; из неё раздаётся неумолкаемый треск…

«Какая тут возня! – думал Обломов, вглядываясь в эту суету и вслушиваясь в мелкий шум природы. – А снаружи так всё тихо, покойно!..»

А шагов всё не слыхать. Наконец, вот… «Ох! – вздохнул Обломов, тихонько раздвигая ветви. – Она, она… Что это? плачет! Боже мой!»

Ольга шла тихо и утирала платком слёзы; но едва оботрёт, являются новые. Она стыдится, глотает их, хочет скрыть даже от деревьев и не может. Обломов не видал никогда слёз Ольги; он не ожидал их, и они будто обожгли его, но так, что ему от того было не горячо, а тепло.

Он быстро пошёл за ней.

– Ольга, Ольга! – нежно говорил он, следуя за ней.

Она вздрогнула, оглянулась, поглядела на него с удивлением, потом отвернулась и пошла дальше.

Он пошёл рядом с ней.

– Вы плачете? – сказал он.

У ней слёзы полились сильнее. Она уже не могла удержать их и прижала платок к лицу, разразилась рыданием и села на первую скамью.

– Что я наделал! – шептал он с ужасом, взяв её руку и стараясь оторвать от лица.

– Оставьте меня! – проговорила она. – Уйдите! Зачем вы здесь? Я знаю, что я не должна плакать: о чём? Вы правы: да, всё может случиться.

– Что делать, чтоб не было этих слёз? – спрашивал он, став перед ней на колени. – Говорите, приказывайте: я готов на всё…

– Вы сделали, чтоб были слёзы, а остановить их не в вашей власти… Вы не так сильны! Пустите! – говорила она, махая себе платком в лицо.

Он посмотрел на неё и мысленно читал себе проклятия.

– Несчастное письмо! – произнёс он с раскаянием.

Она открыла рабочую корзинку, вынула письмо и подала ему.

– Возьмите, – сказала она, – и унесите его с собой, чтоб мне долго ещё не плакать, глядя на него.

Он молча спрятал его в карман и сидел подле неё, повесив голову.

– По крайней мере, вы отдадите справедливость моим намерениям, Ольга? – тихо говорил он. – Это доказательство, как мне дорого ваше счастье.

– Да, дорого! – вздохнув, сказала она. – Нет, Илья Ильич, вам, должно быть, завидно стало, что я так тихо была счастлива, и вы поспешили возмутить счастье.

– Возмутить! Так вы не читали моего письма? Я вам повторю…

– Не дочитала, потому что глаза залились слезами: я ещё глупа! Но я угадала остальное: не повторяйте, чтоб больше не плакать…

Слёзы закапали опять.

– Не затем ли я отказываюсь от вас, – начал он, – что предвижу ваше счастье впереди, что жертвую ему собой?.. Разве я делаю это хладнокровно? Разве у меня не плачет всё внутри? Зачем же я это делаю?

– Зачем? – повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему. – Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли я плакать и как я буду плакать, – вот зачем! Если б вы хотели искренне того, что написано в письме, если б были убеждены, что надо расстаться, вы бы уехали за границу, не повидавшись со мной.

– Какая мысль!.. – заговорил он с упрёком и не договорил. Его поразило это предположение, потому что ему вдруг стало ясно, что это правда.

– Да, – подтвердила она, – вчера вам нужно было моё люблю, сегодня понадобились слёзы, а завтра, может быть, вы захотите видеть, как я умираю.

– Ольга, можно ли так обижать меня! Ужели вы не верите, что я отдал бы теперь полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слёз.

– Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет о вас женщина… Нет, – прибавила она, – у вас нет сердца. Вы не хотели моих слёз, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели.

– Да разве я знал?! – с вопросом и восклицанием в голосе сказал он, прикладывая обе ладони к груди.

– У сердца, когда оно любит, есть свой ум, – возразила она, – оно знает, чего хочет, и знает наперёд, что будет. Мне вчера нельзя было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть дурно бы спали: я пришла, потому что не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, наслаждайтесь!

И опять заплакала она.

– Я и так дурно спал, Ольга; я измучился ночь…

– И вам жаль стало, что я спала хорошо, что я не мучусь – не правда ли? – перебила она. – Если б я не заплакала теперь, вы бы и сегодня дурно спали.

– Что ж мне теперь делать: просить прощения? – с покорной нежностью сказал он.

– Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу кому-нибудь, а тут извинение не поможет, – говорила она, обмахивая опять платком лицо.

– Однако, Ольга, если это правда. Если моя мысль справедлива и ваша любовь – ошибка? Если вы полюбите другого, а, взглянув на меня тогда, покраснеете…

– Так что же? – спросила она, глядя на него таким иронически-глубоким, проницательным взглядом, что он смутился.

«Она что-то хочет добыть из меня! – подумал он. – Держись, Илья Ильич!»

– Как «что же»! – машинально повторил он, беспокойно глядя на неё и не догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она своё что же, когда, очевидно, нельзя оправдать результатов этой любви, если она ошибка.

Она глядела на него так сознательно, с такой уверенностью, так, по-видимому, владела своею мыслью.

– Вы боитесь, – возразила она колко, – упасть «на дно бездны»; вас пугает будущая обида, что я разлюблю вас!.. «Мне будет худо», пишете вы…

Он всё ещё плохо понимал.