Когда Обломов не обедал дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки и, из любви к делу, бросалась из угла в угол, сажала, вынимала горшки, почти в одно и то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять, в чём дело.
Зато наградой Анисье был обед, чашек шесть кофе утром и столько же вечером и откровенный, продолжительный разговор, иногда доверчивый шопот с самой хозяйкой.
Когда Обломов обедал дома, хозяйка помогала Анисье, то есть указывала, словом или пальцем, пора ли или рано вынимать жаркое, надо ли к соусу прибавить немного красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить не так, а вот как…
И боже мой, какими знаниями поменялись они в хозяйственном деле, не по одной только кулинарной части, но и по части холста, ниток, шитья, мытья белья, платьев, чистки блонд, кружев, перчаток, выведения пятен из разных материй, также употребления разных домашних лекарственных составов, трав – всего, что внесли в известную сферу жизни наблюдательный ум и вековые опыты!
Илья Ильич встанет утром часов в девять, иногда увидит сквозь решётку забора мелькнувший бумажный пакет под мышкой уходящего в должность братца, потом примется за кофе. Кофе всё такой же славный, сливки густые, булки сдобные, рассыпчатые.
Потом он примется за сигару и слушает внимательно, как тяжело кудахтает наседка, как пищат цыплята, как трещат канарейки и чижи. Он не велел убирать их. «Деревню напоминают, Обломовку», – сказал он.
Потом сядет дочитывать начатые на даче книги, иногда приляжет небрежно с книгой на диван и читает.
Тишина идеальная: пройдёт разве солдат какой-нибудь по улице или кучка мужиков, с топорами за поясом. Редко-редко заберётся в глушь разносчик и, остановясь перед решётчатым забором, с полчаса горланит: «Яблоки, арбузы астраханские» – так, что нехотя купишь что-нибудь.
Иногда придёт к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать, что грузди или рыжики продают: не велит ли он взять кадочку для себя, или зазовёт он к себе Ваню, её сына, спрашивает, что он выучил, заставит прочесть или написать и посмотрит, хорошо ли он пишет и читает.
Если дети не затворят дверь за собой, он видит голую шею и мелькающие, вечно движущиеся локти и спину хозяйки.
Она всё за работой, всё что-нибудь гладит, толчёт, трёт и уже не церемонится, не накидывает шаль, когда заметит, что он видит её сквозь полуотворённую дверь, только усмехнётся и опять заботливо толчёт, гладит и трёт на большом столе.
Он иногда с книгой подойдёт к двери, заглянет к ней и поговорит с хозяйкой.
– Вы всё за работой! – сказал он ей однажды.
Она усмехнулась и опять заботливо принялась вертеть ручку кофейной мельницы, и локоть её так проворно описывал круги, что у Обломова рябило в глазах.
– Ведь вы устанете, – продолжал он.
– Нет, я привыкла, – отвечала она, треща мельницей.
– А когда нет работы, что ж вы делаете?
– Как нет работы? Работа всегда есть, – сказала она. – Утром обед готовить, после обеда шить, а к вечеру ужин.
– Разве вы ужинаете?
– Как же без ужина? ужинаем. Под праздник ко всенощной ходим.
– Это хорошо, – похвалил Обломов. – В какую же церковь?
– К рождеству: это наш приход.
– А читаете что-нибудь?
Она поглядела на него тупо и молчала.
– Книги у вас есть? – спросил он.
– У братца есть, да они не читают. Газеты из трактира берём, так иногда братец вслух читают… да вот у Ванечки много книг.
– Ужель же вы никогда не отдыхаете?
– Ей-богу, правда!
– И в театре не бываете?
– Братец на святках бывают.
– А вы?
– Когда мне? А ужин как? – спросила она, боком поглядев на него.
– Кухарка может без вас…
– Акулина-то! – с удивлением возразила она. – Как же можно? Что она сделает без меня? Ужин и к завтрему не поспеет. У меня все ключи.
Молчание. Обломов любовался её полными, круглыми локтями.
– Как у вас хороши руки, – вдруг сказал Обломов, – можно хоть сейчас нарисовать.
Она усмехнулась и немного застыдилась.
– Неловко с рукавами, – оправдывалась она, нынче ведь вон какие пошли платья, рукава все выпачкаешь.
И замолчала. Обломов тоже молчал.
– Вот только домелю кофе, – шептала про себя хозяйка, – сахар буду колоть. Ещё не забыть за корицей послать.
– Вам бы замуж надо выйти, – сказал Обломов, – вы славная хозяйка.
Она усмехнулась и стала пересыпать кофе в большую стеклянную банку.
– Право, – прибавил Обломов.
– Кто меня с детьми-то возьмёт? – отвечала она и что-то начала считать в уме.
– Два десятка… – задумчиво говорила она, – ужели она их все положит? – И, поставив в шкаф банку, побежала в кухню. А Обломов ушёл к себе и стал читать книгу…
– Какая ещё свежая, здоровая женщина и какая хозяйка! Право бы, замуж ей… – говорил он сам себе и погружался в мысль… об Ольге.
Обломов в хорошую погоду наденет фуражку и обойдёт окрестность; там попадёт в грязь, здесь войдёт в неприятное сношение с собаками и вернётся домой.
А дома уж накрыт стол, и кушанье такое вкусное, подано чисто. Иногда сквозь двери просунется голая рука с тарелкой – просят попробовать хозяйского пирога.
– Тихо, хорошо в этой стороне, только скучно! – говорил Обломов, уезжая в оперу.
Однажды, воротясь поздно из театра, он с извозчиком стучал почти час в ворота; собака, от скаканья на цепи и лая, потеряла голос. Он иззяб и рассердился, объявив, что съедет на другой же день. Но и другой, и третий день, и неделя прошла – он ещё не съезжал.
Ему было очень скучно не видеть Ольги в неположенные дни, не слышать её голоса, не читать в глазах всё той же, неизменяющейся ласки, любви, счастья.
Зато в положенные дни он жил, как летом, заслушивался её пения или глядел ей в глаза; а при свидетелях довольно было ему одного её взгляда, равнодушного для всех, но глубокого и знаменательного для него.
По мере того, однакож, как дело подходило к зиме, свидания их становились реже наедине. К Ильинским стали ездить гости, и Обломову по целым дням не удавалось сказать с ней двух слов. Они менялись взглядами. Её взгляды выражали иногда усталость и нетерпение.
Она с нахмуренными бровями глядела на всех гостей. Обломов раза два даже соскучился и после обеда однажды взялся было за шляпу.
– Куда? – вдруг с изумлением спросила Ольга, очутясь подле него и хватая за шляпу.
– Позвольте домой…
– Зачем? – спросила она. Одна бровь у ней лежала выше другой. – Что вы станете делать?
– Я так… – говорил он, едва тараща глаза от сна.
– Кто ж вам позволит? Уж не спать ли вы собираетесь? – спрашивала она, строго поглядев ему попеременно в один глаз, потом в другой.
Комментариев нет