Все прочие тоже разбрелись: кто в полпивную, кто домой; остался только один лакей.

– Ну, что за беда, коли и скажет барину? – сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. – Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это ещё что, коли обругает! А то иной глядит, глядит, да и за волосы…

XI

В начале пятого часа Захар осторожно, без шума, отпер переднюю и на цыпочках пробрался в свою комнату; там он подошёл к двери барского кабинета и сначала приложил к ней ухо, потом присел и приставил к замочной скважине глаз.

В кабинете раздавалось мерное храпенье.

– Спит, – прошептал он, – надо будить: скоро половина пятого.

Он кашлянул и вошёл в кабинет.

– Илья Ильич! А, Илья Ильич! – начал он тихо, стоя у изголовья Обломова.

Храпенье продолжалось.

– Эк спит-то! – сказал Захар, – словно каменщик. Илья Ильич!

Захар слегка тронул Обломова за рукав.

– Вставайте: пятого половина.

Илья Ильич только промычал в ответ на это, но не проснулся.

– Вставайте же, Илья Ильич! Что это за срам! – говорил Захар, возвышая голос.

Ответа не было.

– Илья Ильич! – твердил Захар, потрогивая барина за рукав.

Обломов повернул немного голову и с трудом открыл на Захара один глаз, из которого так и выглядывал паралич.

– Кто тут? – спросил он хриплым голосом.

– Да я. Вставайте.

– Подь прочь! – проворчал Илья Ильич и погрузился опять в тяжёлый сон.

Вместо храпенья стал раздаваться свист носом. Захар потянул его за полу.

– Чего тебе? – грозно спросил Обломов, вдруг открыв оба глаза.

– Вы велели разбудить себя.

– Ну, знаю. Ты исполнил свою обязанность и пошёл прочь! Остальное касается до меня…

– Не пойду, – говорил Захар, потрогивая его опять за рукав.

– Ну же, не трогай! – кротко заговорил Илья Ильич и, уткнув голову в подушку, начал было храпеть.

– Нельзя, Илья Ильич, – говорил Захар, – я бы рад-радёхонек, да никак нельзя!

И сам трогал барина.

– Ну, сделай же такую милость, не мешай, – убедительно говорил Обломов, открывая глаза.

– Да, сделай вам милость, а после сами же будете гневаться, что не разбудил…

– Ах ты, боже мой! Что это за человек! – говорил Обломов. – Ну, дай хоть минутку соснуть; ну что это такое, одна минута? Я сам знаю…

Илья Ильич вдруг смолк, внезапно поражённый сном.

– Знаешь ты дрыхнуть! – говорил Захар, уверенный, что барин не слышит. – Вишь, дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем ты на свет-то божий родился?

– Да вставай же ты! говорят тебе… – заревел было Захар.

– Что? Что? – грозно заговорил Обломов, приподнимая голову.

– Что, мол, сударь, не встаёте? – мягко отозвался Захар.

– Нет, ты как сказал-то – а? Как ты смеешь так – а?

– Как?

– Грубо говорить?

– Это вам во сне померещилось… ей-богу, во сне.

– Ты думаешь, я сплю? Я не сплю, я всё слышу…

А сам уж опять спал.

– Ну, – говорил Захар в отчаянии, – ах ты, головушка! Что лежишь, как колода? Ведь на тебя смотреть тошно. Поглядите, добрые люди!.. Тьфу!

– Вставайте, вставайте! – вдруг испуганным голосом заговорил он. – Илья Ильич! Посмотрите-ка, что вокруг вас делается.

Обломов быстро поднял голову, поглядел кругом и опять лёг, с глубоким вздохом.

– Оставь меня в покое! – сказал он важно. – Я велел тебе будить меня, а теперь отменяю приказание – слышишь ли? Я сам проснусь, когда мне вздумается.

Иногда Захар так и отстанет, сказав: «Ну, дрыхни, чорт с тобой!» А в другой раз так настоит на своём, и теперь настоял.

– Вставайте, вставайте! – во всё горло заголосил он и схватил Обломова обеими руками за полу и за рукав.

Обломов вдруг, неожиданно вскочил на ноги и ринулся на Захара.

– Постой же, вот я тебя выучу, как тревожить барина, когда он почивать хочет! – говорил он.

Захар со всех ног бросился от него, но на третьем шагу Обломов отрезвился совсем от сна и начал потягиваться, зевая.

– Дай… квасу… – говорил он в промежутках зевоты.

Тут же из-за спины Захара кто-то разразился звонким хохотом. Оба оглянулись.

– Штольц! Штольц! – в восторге кричал Обломов, бросаясь к гостю.

– Андрей Иваныч! – осклабясь, говорил Захар.

Штольц продолжал покатываться со смеха: он видел всю происходившую сцену.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.

В селе Верхлёве, где отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью читал священную историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же Телемака.

Оторвавшись от указки, бежал разорять птичьи гнёзда с мальчишками, и нередко, среди класса или за молитвой, из кармана его раздавался писк галчат.

Бывало и то, что отец сидит в послеобеденный час под деревом в саду и курит трубку, а мать вяжет какую-нибудь фуфайку или вышивает по канве; вдруг с улицы раздаётся шум, крики, и целая толпа людей врывается в дом.

– Что такое? – спрашивает испуганная мать.

– Верно, опять Андрея ведут, – хладнокровно говорит отец.

Двери размахиваются, и толпа мужиков, баб, мальчишек вторгается в сад. В самом деле, привели Андрея – но в каком виде: без сапог, с разорванным платьем и с разбитым носом или у него самого, или у другого мальчишки.

Мать всегда с беспокойством смотрела, как Андрюша исчезал из дома на полсутки, и если б только не положительное запрещение отца мешать ему, она бы держала его возле себя.

Она его обмоет, переменит бельё, платье, и Андрюша полсутки ходит таким чистеньким, благовоспитанным мальчиком, а к вечеру, иногда и к утру, опять его кто-нибудь притащит выпачканного, растрёпанного, неузнаваемого, или мужики привезут на возу с сеном, или, наконец, с рыбаками приедет он на лодке, заснувши на неводу.

Мать в слёзы, а отец ничего, ещё смеётся.

– Добрый бурш будет, добрый бурш! – скажет иногда.

– Помилуй, Иван Богданыч, – жаловалась она, – не проходит дня, чтоб он без синего пятна воротился, а намедни нос до крови разбил.

– Что за ребёнок, если ни разу носу себе или другому не разбил? – говорил отец со смехом.

Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом: слёзы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут; он начнёт рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и её, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать Телемака, как она сама, и играть с ней в четыре руки.