Перед ней самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое до этой минуты она боялась заглянуть пристально. На многом у ней открывались глаза, и она смело бы взглянула на своего собеседника, если б не было темно.
Она кончила и ждала приговора. Но ответом была могильная тишина.
Что он? Не слыхать ни слова, ни движения, даже дыхания, как будто никого не было с нею.
Эта немота опять бросила в неё сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного, снисходительного судьи в целом мире? Всё прочее безжалостно осудит её, только один он мог быть её адвокатом, если бы избрала она… он бы всё понял, взвесил и лучше её самой решил в её пользу! А он молчит: ужель дело её потеряно?..
Ей стало опять страшно…
Отворились двери, и две свечи, внесённые горничной, озарили светом их угол.
Она бросила на него робкий, но жадный, вопросительный взгляд. Он сложил руки крестом и смотрит на неё такими кроткими, открытыми глазами, наслаждается её смущением.
У ней сердце отошло, отогрелось. Она успокоительно вздохнула и чуть не заплакала. К ней мгновенно воротилось снисхождение к себе, доверенность к нему. Она была счастлива, как дитя, которое простили, успокоили и обласкали.
– Всё? – спросил он тихо.
– Всё! – сказала она.
– А письмо его?
Она вынула из портфеля письмо и подала ему. Он подошёл к свечке, прочёл и положил на стол. А глаза опять обратились на неё с тем же выражением, какого она уж давно не видала в нём.
Перед ней стоял прежний, уверенный в себе, немного насмешливый и безгранично добрый, балующий её друг. В лице у него ни тени страдания, ни сомнения. Он взял её за руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко задумался. Она притихла, в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение его мысли на лице.
Вдруг он встал.
– Боже мой, если б я знал, что дело идёт об Обломове, мучился ли бы я так! – сказал он, глядя на неё так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит её, не бежит! Что ей за дело до суда целого света!
Он уж владел опять собой, был весел; но ей мало было этого. Она видела, что она оправдана; но ей, как подсудимой, хотелось знать приговор. А он взял шляпу.
– Куда вы? – спросила она.
– Вы взволнованы, отдохните! – сказал он. – Завтра поговорим…
– Вы хотите, чтоб я не спала всю ночь? – перебила она, удерживая его за руку и сажая на стул. – Хотите уйти, не сказав, что это… было, что я теперь, что я… буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне скажет? Кто накажет меня, если я стою, или… кто простит?.. – прибавила она и взглянула на него с такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не бросился пред ней на колени.
– Ангел – позвольте сказать – мой! – говорил он. – Не мучьтесь напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и прибавлять к вашему рассказу. Какие могут быть у вас сомнения? Вы хотите знать, что это было, назвать по имени? Вы давно знаете. Где письмо Обломова? – Он взял письмо со стола.
– Слушайте же! – и читал:
– «Ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая. Это только бессознательная потребность любить, которая, за недостатком настоящей пищи, высказывается иногда у женщин в ласках к ребёнку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках: Вы ошиблись (читал Штольц, ударяя на этом слове): пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите – он придёт, и тогда вы очнётесь, вам будет досадно и стыдно за свою ошибку…»
– Видите, как это верно! – сказал он. – Вам было и стыдно и досадно за… ошибку. К этому нечего прибавить. Он был прав, а вы не поверили, и в этом вся ваша вина. Вам бы тогда и разойтись; но его одолела ваша красота… а вас трогала… его голубиная нежность! – чуть-чуть насмешливо прибавил он.
– Я не поверила ему, я думала, что сердце не ошибается.
– Нет, ошибается: и как иногда гибельно! Но у вас до сердца и не доходило, – прибавил он:– воображение и самолюбие с одной стороны, слабость – с другой… А вы боялись, что не будет другого праздника в жизни, что этот бледный луч озарит жизнь и потом будет вечная ночь.
– А слёзы? – сказала она. – Разве они не от сердца были, когда я плакала? Я не лгала, я была искренна…
– Боже мой! О чём не заплачут женщины! Вы сами же говорите, что вам было жаль букета сирени, любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки… Сколько причин для слёз!
– И свидания наши, прогулки тоже ошибка? Вы помните, что я… была у него… – досказала она с смущением и сама, кажется, хотела заглушить свои слова. Она старалась сама обвинять себя затем только, чтоб он жарче защищал её, чтоб быть всё правее и правее в его глазах.
– Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам говорить было не о чём. У вашей так называемой «любви» не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы ещё до разлуки разошлись и были верны не любви, а призраку её, который сами выдумали, – вот и вся тайна.
– А поцелуй? – шепнула она так тихо, что он не слыхал, а догадался.
– О, это важно, – с комической строгостью произнёс он, – за это надо было лишить вас… одного блюда за обедом. – Он глядел на неё всё с большей лаской, с большей любовью.
– Шутка не оправдание такой «ошибки»! – возразила она строго, обиженная его равнодушием и небрежным тоном. – Мне легче было бы, если б вы наказали меня каким-нибудь жёстким словом, назвали бы мой проступок его настоящим именем.
– Я бы и не шутил, если б дело шло не об Илье, а о другом, – оправдывался он, – там ошибка могла бы кончиться… бедой, но я знаю Обломова…
– Другой, никогда! – вспыхнув, перебила она. – Я узнала его больше, нежели вы…
– Вот видите! – подтвердил он.
– Но если б он… изменился, ожил, послушался меня и… разве я не любила бы его тогда? Разве и тогда была бы ложь, ошибка? – говорила она, чтоб осмотреть дело со всех сторон, чтоб не осталось ни малейшего пятна, никакой загадки…
Комментариев нет