Обломов

– Ольга зовёт тебя в деревню к себе гостить: любовь твоя простыла, неопасно: ревновать не станешь. Поедем.

Обломов вздохнул.

– Нет, Андрей, – сказал он, – не любви и не ревности я боюсь, а всё-таки к вам не поеду.

– Чего ж ты боишься?

– Боюсь зависти: ваше счастье будет для меня зеркалом, где я всё буду видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж я жить иначе не стану, не могу.

– Полно, милый Илья! Нехотя станешь жить, как живут около тебя. Будешь считать, хозяйничать, читать, слушать музыку. Как у ней теперь выработался голос! Помнишь Casta diva?

Обломов замахал рукой, чтоб он не напоминал.

– Едем же! – настаивал Штольц. – Это её воля; она не отстанет. Я устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достаётся мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень и будешь пошевеливаться…

– Нет, Андрей, нет, не поминай, не шевели, ради бога! – серьёзно перебил его Обломов. – Мне больно от этого, а не отрадно. Воспоминания – или величайшая поэзия, когда они – воспоминания о живом счастье, или – жгучая боль, когда они касаются засохших ран… Поговорим о другом. Да, я не поблагодарил тебя за твои хлопоты о моих делах, о деревне. Друг мой! Я не могу, не в силах; ищи благодарности в своём собственном сердце, в своём счастье – в Ольге… Сергевне, а я… я… не могу! Прости, что сам я до сих пор не избавил тебя от хлопот. Но вот скоро весна, я непременно отправлюсь в Обломовку…

– А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь её! – сказал Штольц. – Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на письма. Мост построен, дом прошлым летом возведён под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу – за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы…

Обломов молчал.

– Ты не читал их? – спросил Штольц, глядя на него. – Где они?

– Постой, я после обеда сыщу; надо Захара спросить.

– Ах Илья, Илья! Не то смеяться, не то плакать.

– После обеда сыщем. Давай обедать!

Штольц поморщился, садясь за стол. Он вспомнил ильин день: устриц, ананасы, дупелей; а теперь видел толстую скатерть, судки для уксуса и масла без пробок, заткнутые бумажками; на тарелках лежало по большому чёрному ломтю хлеба, вилки с изломанными черенками. Обломову подали уху, а ему суп с крупой и варёного цыплёнка, потом следовал жёсткий язык, после баранина. Явилось красное вино. Штольц налил полстакана, попробовал, поставил стакан на стол и больше уж не пробовал. Илья Ильич выпил две рюмки смородинной водки, одну за другой, и с жадностью принялся за баранину.

– Вино никуда не годится! – сказал Штольц.

– Извини, второпях не успели на ту сторону сходить, – говорил Обломов. – Вот, не хочешь ли смородинной водки? Славная, Андрей, попробуй! – Он налил ещё рюмку и выпил.

Штольц с изумлением поглядел на него, но промолчал.

– Агафья Матвеевна сама настаивает: славная женщина! – говорил Обломов, несколько опьянев. – Я, признаться, не знаю, как я буду в деревне жить без неё: такой хозяйки не найдёшь.

Штольц слушал его, немного нахмурив брови.

– Ты думаешь, это кто всё готовит? Анисья? Нет! – продолжал Обломов. – Анисья за цыплятами ходит, да капусту полет в огороде, да полы моет; а это всё Агафья Матвеевна делает.

Штольц не ел ни баранины, ни вареников, положил вилку и смотрел, с каким аппетитом ел это всё Обломов.

– Теперь ты уж не увидишь на мне рубашки наизнанку, – говорил дальше Обломов, с аппетитом обсасывая косточку, – она всё осмотрит, всё увидит, ни одного нештопанного чулка нет – и всё сама. А кофе как варит! Вот я угощу тебя после обеда.

Штольц слушал молча, с озабоченным лицом.

– Теперь брат её съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не такое большое, как прежде. А бывало так у ней всё и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок и в Гостиный двор… Знаешь, я тебе скажу, – плохо владея языком, заключил Обломов, – дай мне тысячи две-три, так я бы тебя не стал потчевать языком да бараниной; целого бы осётра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвеевна без повара чудес бы наделала – да!

Он выпил ещё рюмку водки.

– Да выпей, Андрей, право выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! – говорил он нетвёрдо. – Она споёт Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только бывало в Обломовке да вот здесь! И что ещё хорошо, так это то, что не повар; тот бог знает какими руками заправляет пирог; а Агафья Матвеевна – сама опрятность!

Штольц слушал внимательно, навострив уши.

– А руки-то у неё были белые, – продолжал значительно отуманенный вином Обломов, – поцеловать не грех! Теперь стали жёстки, потому что всё сама! Сама крахмалит мне рубашки! – с чувством, почти со слезами произнёс Обломов. – Ей-богу, так, я сам видел. За другим жена так не смотрит – ей-богу! Славная баба Агафья Матвеевна! Эх, Андрей! Переезжай-ко сюда с Ольгой Сергеевной, найми здесь дачу: то-то бы зажили! В роще чай бы стали пить, в ильинскую пятницу на Пороховые бы Заводы пошли, за нами бы телега с припасами да с самоваром ехала. Там, на траве, на ковре легли бы! Агафья Матвеевна выучила бы и Ольгу Сергевну хозяйничать, право выучила бы. Теперь вот только плохо пошло: брат переехал; а если б нам дали три-четыре тысячи, я бы тебе таких индеек наставил тут…

– Ты получаешь пять от меня! – сказал вдруг Штольц. – Куда ж ты их деваешь?

– А долг? – вдруг вырвалось у Обломова.

Штольц вскочил с места.

– Долг? – повторил он. – Какой долг?

И он, как грозный учитель, глядел на прячущегося ребёнка.

Обломов вдруг замолчал. Штольц пересел к нему на диван.

– Кому ты должен? – спросил он.

Обломов немного отрезвился и опомнился.

– Никому, я соврал, – сказал он.

– Нет, ты вот теперь лжёшь, да неискусно. Что у тебя? Что с тобой, Илья? А! Так вот что значит баранина, кислое вино! У тебя денег нет! Куда ж ты деваешь?

– Я точно должен… немного, хозяйке за припасы… – говорил Обломов.

– За баранину и за язык! Илья, говори, что у тебя делается? Что это за история: брат переехал, хозяйство пошло плохо… Тут что-то неловко. Сколько ты должен?

– Десять тысяч, по заёмному письму… – прошептал Обломов.

Штольц вскочил и опять сел.