Чужаки

Принесли вина, и итальянец, которого, кстати, звали дон Толомео, начал рассказывать Сайласу бесконечную скабрезную историю о какой-то даме, с которой он был тесно знаком в Париже, пока ее муж не расстроил эту нежную дружбу, после чего несчастному дону пришлось чуть ли не в одном нижнем белье бежать за границу. Бонсайт слушал его вполуха, он уже начинал немного пьянеть, и его все больше и больше охватывало нервное возбуждение и беспокойство. Ему почему-то казалось, что именно сегодня, вот почти сейчас, он обязательно встретит своего подопечного. Первого человека из списка Эллины. Человека, заметки которого он читал, характер и устремления которого живо представлял себе, но которого никогда не видел. «А вдруг я его не узнаю? — спрашивал себя лорд, опрокидывая в глотку очередную порцию спиртного. — Нет, должен, просто обязан. Он будет выделяться из толпы, и я сразу узнаю его». Так убеждал себя Бонсайт, сидя почти в обнимку с итальянским другом и обводя помещение харчевни остановившимся, стекленеющим от выпитого взглядом.

Вдруг дверь славного «Трюмильера» распахнулась, и внутрь ввалилась целая толпа, как показалось Сайласу, разодетых, разряженных и очень-очень веселых людей. Немедленно заполнив собой все пространство, они с неслыханной наглостью и развязностью стали приставать к посетителям, пить вино из чужих кружек, лапать вертевшихся здесь же девиц легкого поведения и петь песни. Кавардак начался невообразимый, впрочем, присутствующим, кажется, все это очень нравилось, по крайней мере никто не рискнул высказать протест. Ведь буйные гуляки были прекрасно вооружены. Это были участники процессии, так называемого «дураческого праздника», буффонады, безобразия, насмешки над всем и вся, шутовских насмешек над самым почитаемым и даже святым. Эти процессии еще называли «мир кувырком». В них принимали участие самые бесшабашные жители Парижа: в основном артистическая богема и школяры.

Безобразие продолжалось. Участники «праздника» хором затянули песню о мяснике и его жене, ее подхватили все остальные, песенка была, видимо, популярной. В круг выскочил невысокий чернявый человек, который с большим артистизмом начал показывать по очереди и толстого мясника, и его красавицу жену. Пение все время прерывалось громким хохотом собравшихся. Подвыпивший Сайлас с умилением смотрел на средневековое шутовское бесчинство. Рядом, положив голову на стол, сном младенца спал дон Толомео.

Песня закончилась, и кто-то из толпы выкрикнул:

— Эй, Тюржи, давай куплеты! Общество требует высокой поэзии!

Тот самый чернявый человечек, который с таким успехом изображал персонажей песенки, вскочил на стол и, подняв кружку, жестом потребовал тишины. Немного поволновавшись и пошумев, все наконец успокоились, и установилась почти тишина, нарушаемая храпом итальянца. Одетый в костюм шута, Тюржи начал, подыгрывая себе на струнном музыкальном инструменте, названия которого Сайлас не знал, а может, забыл. У него был приятный голос и нескромные, но смешные куплеты. Они касались, судя по всему, известных личностей, поскольку упоминание того или иного имени вызывало яростный хохот у собравшихся и одобрительные выкрики. Тюржи пользовался огромным успехом и, кажется, был любим горожанами за талант и острый язык.

Сайлас его в этот момент обожал. Едва услышав имя «Тюржи», он моментально протрезвел и теперь смотрел на поэта, как на любимое детище. «Это надо же, как повезло, — думал он. — В первый же день. В первый же вечер. Это судьба. Ведь я мог месяцами, да что там месяцами, годами искать его в этом городе. Кажется, сейчас здесь около семидесяти тысяч жителей!»

Тюржи под гомерический хохот слушателей закончил свое выступление, и на стол стал взбираться очередной участник праздника, желающий побаловать аудиторию плодами своего творчества. Но он был настолько пьян, что несколько раз падал со стола, к детской радости своих товарищей. Воспользовавшись моментом, Сайлас подошел к Тюржи, который вместе со всеми погибал от смеха, глядя на ужимки своего нетрезвого собрата.

— Я являюсь давним почитателем вашего творчества, — сказал он. — Не соизволите ли вы…

— Я соизволю, — со всей силы хлопая лорда по плечу, немедленно согласился поэт, — а когда соизволю, то соизволю еще. И тогда уж точно тоже стану почитателем чего ты там назвал? А! Моего творчества! Выпьем же за это!

Сайлас понял, что избрал неправильный тон, и, чтобы загладить свою «бестактность», немедленно заказал выпивку. После третьей кружки они были лучшими друзьями.

— Понимаешь, — с трудом произнося слова, говорил Тюржи. — Все ле-е-тит к чертям. Все прогнило: общество, церковь — все. Остается только пить! И сме-е-яться над этим дурацким миром!

— Я понимаю, — тоже заплетающимся языком вторил ему Бонсайт. — Но нужно же думать о будущем. Нужно же помнить о своих потомках. Нужно к чему-то стремиться, в конце концов. Вы же умный человек…

— Я — дурак! — отрезал его собеседник, одним движением смахивая кружку на пол. — Дураком родился, дураком умру. Умный! Если бы я был умным, я бы сидел сейчас за фолиантом и доискивался до сути вещей. А я не хочу фолиант, я хочу выпить… И отлить, — неожиданно закончил он, пошатываясь и поднимаясь из-за стола.

Сайлас, как бы пьян он ни был, немедленно поднялся следом, упустить такую волшебную удачу, потерять этого человека было бы непростительной глупостью. Они вышли во двор, и, справив надобность, Тюржи нетвердой походкой направился в сторону рынка. Поздравляя себя с такой предусмотрительностью, Бонсайт направился следом и едва успел подхватить своего нового «друга», когда тот поскользнулся на остатках гнилых овощей, оставшихся после торгов.

— А, эт-то ты, — только и сказал Тюржи. Но потом встрепенулся и продолжил: — А знаешь, пошли ко мне. Продолжим вечер. У меня есть вино и хлеб. Ви-и-но и хле-е-еб… — затянул он на всю улицу.

Так, распевая во все горло, они и добрались до обиталища поэта. Он жил в нескольких комнатах под самой крышей. Войдя, Тюржи зажег огарок свечи, в неясном пламени которой Сайлас смог разглядеть то, что вежливо называется «художественный беспорядок», а в просторечье полный бардак. Гремя посудой, гостеприимный хозяин откопал где-то бутыль вина и, отбив горлышко, разлил напиток в разномастные бокалы.

— За тебя, друг, — сказал он торжественно, немедленно осушил свой бокал и тут же упал на кушетку в состоянии опьянения, которое именуется мертвецким. Сайлас не спеша допил вино, потом с огарком в руках обошел комнату. На столе валялись клочки тряпичной бумаги с обрывками записей. Тут были и начатые стихи, и наброски, и чертежи, даже несколько химических формул. Небрежно перебирая все это, лорд думал: «Да, разносторонняя личность. Что только мне с ним делать. Если следовать моему плану, я должен помочь ему выжить и реализовать несколько его особенно прогрессивных идей. В то же время я должен не дать ему попасть в руки Эллины. Лучше всего спрятать его где-нибудь до поры до времени».