Ревность возводилась Стриндбергом в ранг высшей добродетели, а ведь это чувство всегда больше или меньше переплетается с презрением к себе и вызывает ничем не замутненное чувство стыда.

Ян поднялся к себе и лег. Он долго лежал без сна, подложив руки под голову, и опять думал о сути ревности. Когда-то из-за ревности он чуть не лишился жизни и считал теперь, что хорошо знает это чувство. Ему было очевидно, что Стриндберг далек от истины. Ревность на сексуальной почве может и вовсе отсутствовать, может быть слабой, сильной или, пройдя разные градации, привести к смерти. Некоторым народам ревность вообще неизвестна. Часть людей — особенно мужчины — только изображают себя ревнивцами, считая такое поведение нормой. В целом Ян полагал, что для ревности бывают две причины: опасение, что желанный партнер вообще исчезнет из твоего поля зрения, и страх перед тем, что скажут о тебе люди. С первой причиной еще можно было согласиться, признав, однако, что речь идет не о любви, а о самообожании. Другая прикрывалась весьма сомнительными условностями. В обоих случаях ревность громко свидетельствовала о принуждении в любви, что само по себе недопустимо, хотя и признается законодательством, которое последовательно объявляет ревность законной. Впрочем, некоторые формы ревности наказуемы. Ревность считается добродетелью и в то же время оказывается чем-то презренным, все зависит от того, куда дует ветер. Ревновать или не ревновать — одинаково унизительно, и люди, обратившие на это внимание, тут же начинают придумывать новые законы, вместо того чтобы отменить старые. Одни и те же люди и презирали ревнивцев, и имели под рукой целый арсенал аргументов против тех, кто ревности не испытывал. Ну а они сами? Можно ли обнаружить любовь или хоть каплю разума во всей этой бесчувственной и надуманной болтовне? Почему взрослые, здоровые и часто весьма одаренные люди в какой-то момент своей жизни задают себе и другим один и тот же вопрос: можно ли любить сразу двоих? И тут же получают ответ. Почему люди не верят собственным чувствам?

Да потому, что не смеют. Потому, что находятся под постоянным гнетом своей якобы извращенности, тогда как на самом деле все свидетельствует о том, что они совершенно нормальны. В том, что их чувства носят нездоровый характер, их обвиняют те, кто сам боится собственных чувств, тоже здоровых в своей основе. Спокойного, рассудительного Яна больше всего мучило всеобщее лицемерие. Люди, которые с пеной у рта бились в истерике, защищая идею один мужчина и одна женщина, несомненно, больше других тяготились своими цепями или же, гремя ими, грешили направо и налево. Те же, кто отступил от этого правила, были счастливы и редко высказывались о том, что проблемой представлялось только тем, кто кричал громче других. Где хранится ключ к этой странной загадке, заключавшейся в том, что все должны вести себя одинаково не только в открытую, но и за запертой дверью, например в постели? Почему люди, которые придерживались святых правил лишь потому, что они их устраивали, никогда не подвергались нападкам со стороны грешников, имевших другие желания, и почему те, которым действительно нравились официальные нормы, обычно не выступали агрессивно против полигамии? Только мужчины, состоявшие в неудачных браках, требовали наказания за многоженство. Короче, люди, бывшие в ладу с собой, проявляли терпимость. У тех же, кто совал нос в чужие дела, дома не было ни одного уголка, куда его сунуть было бы приятно.

 Эффективная неутомимость

3 января 1958 года Эрлинг приехал в Осло. Была пятница. Он оставил свой чемодан в камере хранения на Западном вокзале, потому что не заказал заранее номер в гостинице. Сделав несколько безрезультатных звонков из «Континенталя», он отказался от этой мысли. В конце концов всегда подвернется, где переночевать.

Однако, обедая в Театральном кафе, он вдруг подумал, что найти место для ночлега будет не так просто. Женщина, к которой он хотел заявиться, могла и не обрадоваться его появлению после его рождественского запоя. Она не первый раз относилась к нему как к ничтожеству, и обычно это не задевало его, но теперь вдруг показалось обидным. Случались дни, когда Эрлингу не все было безразлично. В нем поднимали голову остатки былого страха и тщеславия и быстро возвращали его обратно в Рьюкан. Он видел себя крадущимся вдоль стен и снова прокручивал в памяти свою психопатическую роль сына хромого портняжки. Портняжка всегда останется портняжкой.

Эрлинг пил кофе с коньяком и из-за газеты наблюдал за людьми, появлявшимися из-за угла, — зала имела неправильную форму. Он высматривал кого-нибудь из знакомых, однако следил, чтобы никто не обнаружил, что он только держит, но не читает газету. В эти часы между ленчем и обедом в кафе было мало народу. Попадались знакомые лица, но, кто эти люди, Эрлинг вспомнить не мог. При их появлении он особенно углублялся в чтение газеты. Других он знал, с теми все было ясно. Он знал, как защититься от них. А вот знакомые, которых он не помнил! Тут можно было нажить неприятностей, обидев того, кого обижать не было никаких оснований. Эрлинг достал из портфеля лист бумаги и ручку, ему хотелось создать впечатление, что он чем-то занят, он даже написал несколько строчек, дабы никто не усомнился, что он работает: «В начале Я сотворил небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Мой носился над водою. Я остерегался сказать: да будет свет, потому что тогда кто-нибудь смог бы увидеть Меня».

Он вспомнил о Вере и Яспере. Можно переночевать у них. Но о таком не спрашивают. Нельзя останавливаться у друзей. Все, как и он сам, ждут, что в положенное время гость позвонит и вызовет такси. Каждый человек имеет право отдохнуть от знакомых. Они не должны спать у нас на диване и утром просить разрешения воспользоваться хозяйской бритвой. Он вспомнил, как один раз ему пришлось отказаться от предложенного ему ночлега. Он был в гостях и принял приглашение хозяйки переночевать у них, хотя что-то в ее словах вызвало у него подозрение, особенно когда она сказала, что ему приготовлена комната на втором этаже слева. Он поднялся на второй этаж и открыл дверь. В кровати лежала женщина и улыбалась ему. Он закрыл дверь, спустился вниз и сказал, что, должно быть, вышло недоразумение — там лежит и улыбается фру Йорстад. Хозяйка смутилась: «Да, но она сказала… она сказала… я думала…»

Эрлинг в бешенстве вызвал такси. Почему-то он запомнил, что такси обошлось ему в двадцать две кроны, а ведь тогда были дешевые времена.