Мы продали и посвятили себя гибели, ибо в то короткое время, которое нам еще осталось, мы сидим, сунув в рот кусок хле-ба, и отупляєм свой мозг гипнозом телевизора. Никто ни разу не сказал правду о том, что случится, если начнется война, и меньше всего — военные эксперты. Сегодня лишь одно имеет значение: великие державы не хотят, чтобы война разразилась на их территории. Если у меня спросят, есть ли у Европы надежда, я все-таки отвечу, что есть. Соревнование между великими державами может иметь другую цель, о которой нам неизвестно. И возможно, цель эта очень проста — каждая держава хочет оказаться сильнее другой в тот день, когда им придется встретиться, чтобы разделить земной шар на две части.

Однако я боюсь другого, я боюсь, как бы Европа не оказалась чем-то вроде противопожарной просеки в лесу, боюсь, что и в тех странах, где не упадет ни одной бомбы, мы увидим, как с неба валятся мертвые птицы и точно дети падают прямо на дороге, а потом на все опустится великая тишина, потому что наши солдаты будут лежать бездыханными возле своих нетронутых атомных пушек; и люди уже не увидят, как некоторое время наш мир еще сохранится, словно в прежнем виде, но весной больше не будут петь птицы и зеленеть пашни, и никто не будет мучить ближних своих, потому что и их тоже не будет. Не будет и запахов, ибо не спасутся даже бактерии. Есть миф, что Вавилонская башня снова восстанет. Мы же умрем как раз тогда, когда, почувствовав себя равными Богу, ринемся в мировое пространство. Вот мы и подошли к тому, что можно назвать моим третьим или четвертым мировоззрением: многое свидетельствует о том, что все это уже случалось прежде, и я представляю себе, как люди когда-нибудь, может быть через сотни тысячелетий, снова покинут то, что они позже назовут своим прадомом и снова разбредутся по всей земле из той точки, где жизни удастся перезимовать, и только Богу известно, какие мифы они понесут с собой. Будут ли это новые мифы или старые, о Каине и Авеле, Содоме и Гоморре, огне, падающем с небес, аде с горящей серой и Сатаной, мечты о мире в лоне Авраамовом, нирване, кровожадных военных богах, знаках луны и солнца, войнах и слухах о них, кастрации, священной охоте за половыми органами и поедании козлов отпущения, о кровавых приношениях в жертву Создателю его же творений и собственности, гибели мира, Судном дне, сыноубийстве, страхе и спасении… Откуда появилась бы у нас память и мифы обо всех этих безумствах, если бы их уже не было раньше? То, что мы называем предсказаниями и пророчествами, разве все это не память?

И когда-нибудь в очень далеком будущем люди опять будут наслаждаться жизнью перед своими телевизорами, наслаждаться, охваченные страхом, и, как сегодня, будут надеяться, что убивать станут не там, где они находятся, а в какой-нибудь новой Венгрии, в новой Корее, в новом Алжире, в новом Индокитае, будут справедливо негодовать против несправедливости, о которой им известно еще меньше, чем о самих себе, и наконец явится еще один Билли Грэм с его решительной борьбой во главе последних разумных людей при Армагеддоне.

Однажды на заре времен люди выделились из природы. Они долго существовали рядом с ней, словно испуганная фаланга, но эта фаланга становилась все более грозной, а годы сменялись сотнями тысячелетий. Люди все более остервенело нападали на природу, пока она не начала отступать, и тогда до следующего Судного дня, когда природа потребует назад то, что принадлежит ей, останется лишь несколько тысяч лет.

Кто-то сказал, что природа не могла бы изобрести колеса, что его изобрел человек, идя рядом с природой. Но он забыл, что Солнечная система — это колесо, состоящее из колес.

Даже пережившие будущий Рагнарёк сохранят память о колесе. Они начнут со знака, изображающего солнце, как это уже не однажды, очень давно, делали люди. И снова будут развивать колесо, изобретая настенные часы со множеством колесиков, телеги, велосипеды и снова отправятся в космос под знаком этого колеса и сгорят в нем. Нашим правильным летосчислением следовало бы считать то, которое проходит от одного самоубийства человечества до другого.

 Романтическая встреча

Эйстейн Мюре налил себе вина, немного отодвинул свой стул и окинул взглядом всех присутствующих. На несколько мгновений его живые глаза задержались на каждом. Черная шевелюра Эйстейна поседела, но была по-прежнему непокорна, она не напоминала о возрасте — Эйстейн был известен как дамский угодник. В его присутствии мужьям приходилось приглядывать за своими женами.

— Когда Фелисия позвонила и пригласила меня приехать в Венхауг, мне не сразу удалось устроить свои дела и освободиться. Но если бы я знал, что меня здесь ждет, я бы не просил времени на размышление. Из слов Фелисии я не понял, что Биргит с дочерью тоже приглашены в Венхауг.

Он поднял бокал, глядя на Фелисию, которая открыв рот ждала продолжения. Она предчувствовала сюрприз. Но Эйстейн уже повернулся к Эрлингу. Его большие глаза, как всегда, блестели, и выпитое им вино не погасило этот блеск, настроение у него было приподнятое. Эйстейн Мюре славился тем, что всегда находился как бы под хмельком, ему и не нужно было пить, но выпить он любил. Ему было трудно начать, он улыбался Биргит Этрусской и ее дочери и, может быть, думал совсем о другом, но после двух-трех бессвязных фраз наконец разошелся:

— Эрлинг, ты говорил о том, что все повторяется. Я недавно был в Швеции. В Стокгольме я останавливался в маленькой гостинице, в которой однажды ночевал во время войны, мне даже дали тот же самый номер. Пусть мой рассказ будет небольшой иллюстрацией к твоей теории о том, что все повторяется. Хотя ты имел в виду не те повторения, которые случаются в рамках одной человеческой жизни. Рано утром в 1942 году меня разбудил телефонный звонок, раздавшийся у меня в номере. Слишком рано, если учесть, что накануне был мой день рождения. Я уронил на пол несколько газет и опрокинул лампу, прежде чем мне удалось найти телефонную трубку. Портье сказал, что меня вызывает Осло. Поймите, это было в 1942 году, утром 13 октября. Я бы удивился не больше, если б мне позвонили из Токио. Чтобы норвежскому беженцу звонили из Осло! Это было совершенно исключено, но учтите, в каком я был состоянии. Я пытался стряхнуть с себя сон, голова моя лихорадочно работала. Этот звонок, безусловно, свидетельствовал о том, что немцы прекрасно осведомлены, кто из норвежцев бежал в Швецию и что я нахожусь в Стокгольме. Я ждал, слушая, как телефонистки на линии кричали время от времени «алло». То и дело возникали какие-то помехи. Ведь этот разговор должен был прослушиваться и тут, и там, и повсюду, и я вдруг подумал, какой будет скандал, когда в нашем посольстве станет известно, что мне звонили из Осло. Я весь покрылся испариной. Не забывайте о двух вещах: во-первых, накануне я бурно отпраздновал свой день рождения и, во-вторых, звонок был из Осло в 1942 году. Я не был важной шишкой и не мог считаться спасителем Норвегии; во время оккупации, пока у меня была такая возможность, я тихо и мирно выписывал людям фальшивые паспорта. И тем не менее я вдруг почувствовал себя важной персоной. Неужели шпионаж среди беженцев ведется так эффективно, что в Осло уже известно, что эту ночь я провел не дома в собственной постели, а в гостинице, так как был слишком пьян, чтобы на трамвае добираться до Нокебю? — думал я.