Эрлинг нащупал засунутую в задний карман сложенную доску для шашек, шашки были распределены поровну в оба кармана. Неужели, покидая свою квартиру, он думал о том, что в Швеции будет играть в шашки?

— Дядя Оддвар, давай сыграем в шашки? — вдруг предложил он. — Ты будешь играть за Германию, а я — за Норвегию. Нет, лучше я буду играть за Люксембург. Чтобы Норвегия не пострадала, если я проиграю.

Эрлинг разложил доску и горкой высыпал шашки. Он знал, что в своей гармоничной супружеской жизни тетя Ингфрид и дядя Оддвар каждый вечер играли в шашки, пока не пьянели настолько, что переставали соображать.

Дядя Оддвар тупо смотрел на шашки. Его рот еще больше, чем раньше, был похож на рот трупа, в котором кто-то поковырял палкой. На усах висели слезы и сопли. Но он хотел играть и даже разволновался. Черт меня побери! И он выпил еще водки. Юнга Янссон доиграл до конца. Дядя Оддвар быстро приподнял иголку и переставил ее на край пластинки, перед тем он неверной рукой снова завел патефон. «Юнге Янссону ура!»

Эрлинг был так уверен, что обыграет этого в стельку пьяного старика, что позволил себе легкомысленный ход, и вдруг обнаружил, что дядя Оддвар переставляет шашки с точностью думающего автомата. Знакомая комбинация из шашек и алкоголя давала ему преимущество перед Эрлингом, который никогда не соединял эти два вида спорта. Эрлинг хотел непременно выиграть, он напрягся, как охотник, преследующий дичь. Дядя Оддвар лил в себя водку, юнга Янссон тоже поднимал его настроение. Он добродушно смеялся:

— Хе-хе, Эрлинг, дружок, пусть Ингфрид, черт меня побери, посмотрит, как я разделаюсь с тобой, прежде чем ее унесут!

Эрлинг думал: Черт меня побери, а ведь дядя Оддвар может оказаться прав. И он пьяно взвешивал все за и против, играя за Люксембург.

Перед тем как начать новую партию, они откинули головы назад и затянули хриплыми голосами: «Рюмка водки в Йокохаме!..»

Потом они навели в своих головах порядок и продолжали играть еще некоторое время. Вдруг Эрлинг заметил, что проиграет, если дядя Оддвар не проворонит сейчас нужного хода. И он его не проворонил! Но, сделав его, дядя Оддвар впал в отупение.

Эрлинг спрятал шашки обратно в карманы. Опьянение перешло в новую стадию. Я еще не выбыл из игры, подумал он. Но Люксембург проиграл. Я слишком много вложил в эту игру, сказал он себе. Мне это не нравится. И мне не следовало играть против дяди Оддвара.

— За тебя! — пробормотал дядя Оддвар. Он снова наполнил чашку и сделал ею беспомощное движение в сторону тети Ингфрид, лежавшей на досках. Эрлингу показалось, что она едва заметно шевельнулась, вздохнула и приняла более удобную позу.

Дядя Оддвар хрипел в своем кресле, но вот он затих и погрузился в беспамятство. Эрлинг вышел на кухню и подставил голову под кран. Потом подошел к зеркалу и привел себя в порядок.

Он хотел уйти до пяти, зная, что ему предстоит идти через затемненный город, задерживаться не следовало. Он взглянул на дядю Оддвара, на тело под простыней и, наконец, на бутылку. В бутылке оставалось столько вишнёвки, сколько требовалось, чтобы последняя порция дяди Оддвара не оказалась слишком маленькой — если только он уже не выпил свою последнюю порцию. После войны Густав рассказал Эрлингу, что дядя Оддвар прожил в богадельне почти два года, но вел себя как ребенок, потому что ему не разрешали пить водку. В голосе Густава звучало торжество оттого, что в конце жизни эту старую свинью все-таки призвали к порядку.

 Точно первого числа каждого месяца в течение тридцати шести лет

Эрлинг пил кофе с печеньем и смотрел на Густава, который никак не мог довести до конца историю о том, как у него украли шляпу. Это была очень запутанная история, но Эрлинг с почтением слушал старшего брата. Он невольно вспомнил сцену, которую однажды видел в зоологическом саду. За толстыми прутьями по клетке неутомимо ходил тигр. В углу клетки, уткнувшись носом в край корзины, лежал маленький терьер и следил глазами за тигром и за людьми. Эрлинг не поверил своим глазам — собачонка в клетке у тигра? В это время тигру принесли мясо и просунули его в клетку, тигр подошел к мясу. Собачонка как будто только этого и ждала. Она выскочила из корзины на середину клетки и громко залаяла. Тигр стыдливо отошел от мяса, виновато поглядывая на сердитую собачонку, которая тем временем занялась своим обедом, поданным ей отдельно в маленькой миске. Но стоило тигру сделать движение в сторону мяса, как терьер ощетинивался, лаял и испуганный тигр ретировался.

Наконец собачонка не спеша вылизала миску, последний раз тявкнула на тигра и улеглась в своей корзине. Тигр осторожно подошел к мясу и тут же был остановлен последним сонным «Гав!». После этого собачонка решила, что тигр уже поставлен на место, и больше не мешала ему есть.

Эрлинг спросил у служителя, как это получилось. Оказалось, у тигра было несчастливое детство. Мать невзлюбила его, и его отдали терьеру, у которого забрали щенков. Приемная мать с самого начала была очень строга с ним, и так как тигр не видел себя со стороны, он не знал, что вырос таким большим. Он помнил трепки, которые получал от приемной матери, и соблюдал осторожность. Собака, со своей стороны, тоже не замечала, что тигр вырос — ведь он рос медленно, — и пребывала в уверенности, что ей ничего не стоит задать ему хорошую трепку.

Густав завел историю о шляпе опять с самого начала.

— Она висела в рабочем бараке на гвозде. Я знаю, куда я вешаю свою шляпу. Шляпа была не новая, что верно, то верно, но как бы там ни было, это была моя шляпа. И вот…

Шляпу мог украсть каждый из тринадцати рабочих. Но у Густава были свои подозрения.

— И вот я совершенно спокойно сказал ему уже три недели спустя… да это было в субботу… И вот я спокойно сказал…

От печенья Эльфриды и ее невкусного кофе у Эрлинга во рту появился неприятный привкус. Он вдруг затосковал по обществу дяди Оддвара и юнги Янссона.

— Неприятно, когда такое случается на твоем рабочем месте, — продолжал Густав. — Словом, я очень спокойно снова заговорил о моей шляпе, но ты бы посмотрел на того парня! Ты не поверишь, но этот воришка замахал у меня перед носом кулаками и заорал, чтобы я заткнулся со своей клеткой для вшей. Так и сказал, но я сдержался. Правда, потом… потом я сказал ему, чтобы он был поосторожней, говоря о вшах, потому что, если уж говорить о вшах…