Элиас Тулне по обыкновению говорил о своем — о выпавших на его долю несправедливостях и оскорблениях. Он говорил из своего далека, и все это были банальности, на которые невозможно ответить, не почувствовав себя полным идиотом. Ты давно видел Сигурда?… Это правда, что Артур?… Я недавно встретил Фостерволла (один попался даже с фамилией)… Я слышал, что Юхан пишет новую вещь…

Эрлинг поднял глаза:

— Я живу в провинции. И по правде говоря, не знаю никого из тех, о ком ты говоришь. Впрочем, о Фостерволле, я слышал.

Взгляд Тулне мрачно скользнул над головой Эрлинга:

— Не станешь же ты отрицать, что знаешь Юхана Боргена?

— О, Боргена! Боргена я, конечно, знаю.

— Ты видел его в последнее время?

Почему все-таки он не сказал этому Тулне: Будь добр, дурак, поди прочь и оставь меня в покое?

Тулне вернулся к своей литературной продукции. На радио не понимают, что литература — это его хлеб. Неплохо, если бы кто-нибудь подал им эту мысль.

Эрлинг нагнул голову.

— Некоторых писателей не пускают на радио. Этим должен заняться Союз писателей. Он должен требовать, чтобы выступления и всякое такое были справедливо распределены между всеми его членами.

Потом начались жалобы на преследования со всех сторон. Эрлингу принесли обед.

— А мне, пожалуйста, стакан пива, — попросил Тулне у официанта.

— Меня это не совсем устраивает, — проговорил наконец Эрлинг. — Я жду знакомого.

Официант ушел. Эрлинг занялся рыбой и с раздражением заметил, что у него дрожат руки. На Тулне он не смотрел.

— Кого ты ждешь?

Эрлинг не ответил.

— Могу я предложить тебе к треске рюмку водки? — спросил, помолчав, Тулне.

— Я не хочу.

— Ты записался в трезвенники?

Эрлинг вскипел от этой насмешки. Пошлость была юмором Тулне. Он хотел рассмешить Эрлинга. Эрлинг не стал объяснять, как он относится к алкоголю в настоящее время. Молчание затянулось. Наконец Тулне не выдержал:

— Между прочим, я оставил своих друзей, чтобы кое о чем спросить тебя.

Друзей он, конечно, назвал по именам.

— Мы собираемся отпраздновать Рождество на даче в Рауланде, водки будет — залейся. Не хочешь ли присоединиться?

— Я занят.

— Где ты встречаешь Рождество?

Эрлинг, перестав есть, изучал Тулне. Зачем сердиться? Все правильно. На что он мог надеяться, если сразу не сказал этому человеку, что за его столиком ему нечего делать? Он припомнил все, что говорил Тулне. Обычная болтовня, которую, к сожалению, он вовремя не остановил.

Тулне не понял, что означает заминка Эрлинга, и предпочел объяснить ее наиболее выгодным для себя образом — Эрлинг нконец-то оттаял.

— Где ты встречаешь Рождество? — повторил он.

— У друзей, недалеко от Конгсберга, — спокойно ответил Эрлинг.

И тут же увидел ухмылку. Тулне наклонился к нему через столик, казалось, у него вот-вот потечет слюна, он широко улыбался своему доброму другу Эрлингу:

— Ты едешь в Венхауг?

Он не подозревал, что оказался объектом эксперимента и что результат был удовлетворительный. Эрлинг не спускал с него глаз, в лице у него не дрогнул ни один мускул. У Тулне забегали глаза: что-то тут было не так, может, все-таки лучше не говорить о женщинах? Но легкомыслие взяло верх над разумом.

— Позвони туда и скажи, что не можешь приехать. Это легко уладить.

Эрлинг продолжал смотреть на него, потом снова принялся за еду. Его охватила ненависть к Тулне, он был бессилен перед ним — глупо быть грубым с человеком, который может подмигивать кому угодно. Эрлинг медленно и грустно покачал головой. Наконец он избавился от Элиаса Тулне, подозвал официанта и попросил принести ему двойное виски. Даже сзади было видно, как у Тулне дернулась голова.

Ох уж эти ядовитые ухмылки! Многие теперь жалели, что ухмылялись в свое время. Когда-то они ухмылялись по поводу того, что у него был ребенок от уличной девки. Правда, очень скоро они пожалели об этом. Они же ничего такого не говорили!.. Наоборот, говорили, что он молодец: позаботился о дочери и поселил ее в Венхауге. Все в порядке. Однако в таких объяснениях была изрядная доля лукавства. Эрлинг по мере сил и возможностей заботился о дочери и тогда, когда они потешались над ним. В том числе и за то, что он дал дочери свою фамилию — Юлия Вик. Теперь-то они называли это чуть ли не подвигом. Даже странно, как приукрашивались теперь все его поступки — многие, сидя за кружкой пива, говорили: «Я вчера беседовал с Эрлингом Виком. Хороший парень».

Мать Юлии звали Маргрете, она отдыхала в пансионе. Там она и встретила Эрлинга, который неподалеку снимал дом. Юлия никогда не жила с матерью, она воспитывалась в разных местах. Эрлинг помещал ее в новое место всякий раз, когда у него возникали подозрения, что ей плохо живется в старом. Однажды в декабре 1948 года Фелисия приехала к Эрлингу и застала у него Юлию, которую он ненадолго взял к себе. Ему хотелось проститься с дочерью перед отъездом на Канарские острова. Фелисия не знала о существовании Юлии. Они провели странный вечер, в воздухе витало напряжение. Фелисия умела быстро перебирать в уме разные комбинации, которые как будто не имели к ней отношения: Юлии, должно быть, лет тринадцать с половиной? Узнав, что она не ошиблась, Фелисия смело спросила, когда она родилась. Юлия ответила равнодушно и как-то безжизненно, в то время она говорила только так. Фелисия с отсутствующим видом смотрела на Эрлинга, прикидывая в уме, что он стал отцом Юлии как раз тогда, когда забыл о ней, словно ее вообще не существовало. По ее глазам он понял эти арифметические упражнения, и Фелисия знала, что он это понял, но оба промолчали. На другой день Фелисия увезла Юлию к себе в Венхауг и оставила ее у себя. Все безрадостное и безжизненное давно слетело с Юлии. Во многом она стала копией своей любимой подруги Фелисии, но у нее достало силы воли, чтобы сохранить собственную индивидуальность, теперь ей шел уже двадцать третий год. И все-таки над ними постоянно витала тень…

Эрлинг мог опасаться, что, пожив в Венхауге, Юлия станет трудным ребенком. Он многого мог опасаться.

Фелисия отплатила за зло добром, словно это было ее любимое хобби.

 Тетя Густава

Не доезжая до Венхауга Эрлинг попросил Кристиансена свернуть к тете Густаве. Старая женщина сидела на кухне и перебирала ягоды. При виде Эрлинга она не смогла скрыть свою радость. Тете Густаве было под девяносто, и ноги плохо ее слушались, но все-таки она спустилась в погреб за домашним сидром.

Вообще тетя Густава никому тетей не приходилась. Много лет она ходила по усадьбам, помогая печь и готовить, если в этом была нужда, но чаще всего она жила в Венхауге, где до появления Фелисии лучше всех остальных справлялась с хозяйством; правда, ее старались держать немного на расстоянии, потому что тетя Густава была по натуре тираном. Она родилась в семье арендатора на одной из соседних усадеб и в восемнадцать лет осталась сиротой, это было так давно, что нынешняя молодежь с трудом представляла себе, что и тогда тоже жили люди. Вскоре тетя Густава встретила человека, к которому перешли и ее дом, и она сама, правда, их браку предшествовала долгая помолвка, о которой тетя Густава вспоминала не без сарказма. Равно как и об их браке. Не исключено, что из Пера мог бы получиться хороший хозяин, осторожно говорила тетя Густава. Она никогда не была в восторге от своего мужа, а может, просто плохо его помнила. Мы прожили всего полгода, когда это случилось, говорила она, и все знали, что последует дальше. Шел дождь, спокойно продолжала тетя Густава. Была обычная дождливая погода, как всегда в начале ноября. Когда немного прояснилось, он ушел в лес, а в сумерках его принесли домой.