Оборотень



Он сел в такси и по дороге думал о своих родственниках. В голове у него всплыл вопрос, который друзья задавали ему бесчисленное множество раз: зачем тебе твоя семья? Похоже, ты интересуешься ею больше, чем она тобой.

Может, друзья были и правы, но, если они полагали, что его семью можно зачеркнуть, как говорится, одним росчерком пера, порвать с ней в том числе и духовную связь, они тем самым приоткрывали что-то в самих себе. Они почти ничего не знали о сложных родственных связях. Должно быть, они выросли в таких условиях, когда эти связи были настолько слабы, что им ничего не стоило — так, по крайней мере, им казалось — не только уйти своей дорогой, но и забыть навсегда о другой стороне, если это родство почему либо было им неприятно. Они ничего не знали о связях, которые можно разорвать лишь внешне, переместившись в другую точку на географической карте, но духовно — никогда. Если семейные отношения приобретают состояние внутренней войны, прервать их нельзя. Можно уехать за океан и чувствовать себя там лучше, чем дома, но связь все равно сохранится, невыясненное останется невыясненным, оно никуда не исчезнет, пока будет жив хотя бы один из них. В семье, которую связывает ненависть, даже смерть не может ничего изменить, она будет витать над могилами подобно ядовитому газу. Люди, незнакомые с такой формой чумы, не понимают, какие там бушуют силы и какие силы следует убить и обезвредить. Они не понимают, что для того, чтобы ток перестал поступать, нужно уничтожить саму линию высокого напряжения.

Для Эрлинга семейные отношения изменили свой характер, но по сути остались прежними. В разном возрасте на поверхности видны разные стороны одной и той же проблемы. Теперь уже много лет на поверхности лежало непонимание, которое всегда окружало Эрлинга и казалось ему наиболее существенным. Все детство и отрочество он, робкий и подавленный, жил среди людей, которые попирали логику, причинно-следственные связи, признание. Он и не знал тогда всех этих мудреных слов, но ведь нам и не требуется знать, что любовь называется любовью, а ненависть — ненавистью, нам это безразлично. Эрлинг вспомнил, как Густав однажды мылся дома на кухне, поставив таз с водой на табуретку. Вымывшись, он не глядя бросил полотенце, и оно упало в кастрюлю с молоком, стоявшую на кухонном столе. Бешенство Густава, вспыхнувшее из-за того, что мать поставила молоко именно туда, можно было сравнить разве что с приступом буйного помешательства. Несколько дней вся семья дрожала от страха перед ним. Мать плакала, просила прощения и обещала в другой раз закрывать кастрюлю крышкой, но Густав был неумолим.

Можно ли в таком поведении найти логику или нечто другое, дающее ему разумное объяснение? Эрлинг не находил. Ясно было одно: если Густав сталкивался с тем, что ему не нравилось, виноват в этом был кто угодно, только не он. Он не нападал, он лишь защищался от несправедливости. Военная машина неизбежно должна превратиться в вермахт. Картина поведения Густава была так ясна, что Эрлинга мутило. Если бы Густав одновременно с кем-то увидел на тротуаре десять эре, он ни за что не уступил бы другому эту находку. Я первый увидел эту монетку! — и он впал бы в праведный гнев из-за того, что кто-то, кроме него, хочет присвоить себе собственность, принадлежавшую третьему лицу.

Такое поведение можно описать очень подробно, но понятнее оно от этого не станет. Есть много неплохих по сути людей, которые упрямо собирают материалы о поведении человека и столь же упрямо называют это наукой. Эрлинг не питал уважения к психологам, занимавшимся проблемами поведения, он относился к ним как к людям, решившим почему-то коллекционировать примеры поведения вместо почтовых марок.

Эрлингу открыла Эльфрида, она не сразу узнала его, потому что не ожидала увидеть. На лице у нее мелькнуло замешательство, которое он хорошо знал. В давние дни, когда в задачу старшего брата входило учить младшего и внушать ему, что легкомыслие до добра не доведет, она всегда выступала на стороне Густава. Ты только посмотри на своего дедушку! — выпалила однажды Эльфрида. А что мне смотреть, ответил Эрлинг, я и так знаю, что у него нет рук! Похоже, что у тебя их тоже нет, поспешил на помощь жене Густав, и уж тут не имело никакого значения, есть ли у кого-то руки или нет.

Однако они никогда, даже Эрлинг, не произносили слов, которые могли бы привести к окончательному разрыву. Тот, кто понимал, что дело зашло слишком далеко, всегда пытался сгладить острые углы. Ни Густав, ни Эльфрида не наносили последнего удара: Ты знаешь, что можешь поступать по-своему, это твое дело, сам и будешь расплачиваться за свою глупость. Эрлинг же со своей стороны мог спросить Эльфриду, как ей нравится его новый галстук. Она не отталкивала протянутую ей руку и, внимательно посмотрев на галстук, говорила, что бывают галстуки и хуже.

Но то было в молодости, тогда им еще не было двадцати пяти. Когда Эрлинг стал приобретать известность, в Густаве проснулась настоящая ненависть. Он не принадлежал к числу добрых простачков, которые принимают без сопротивления даже то, чего не понимают. Сердце его было из камня. И Эрлинга он презирал совершенно искренне. Он считал его недотепой, не желавшим работать, как все люди, пьяницей и распутником, и было бы только справедливо, если б кто-нибудь написал об этом в газету. Вот тогда он запел бы по-иному и понял наконец, что такое жизнь. Эльфрида поддакивала мужу, она в этом разбиралась не лучше Густава, однако, если его не было рядом, в разговоре с соседками всегда вставляла словечко о своем знаменитом девере. Густав возмутился бы, узнав об этом; с каждым годом родство с Эрлингом ожесточало его все больше, и он лелеял заветную мечту, что в один прекрасный день Эрлинг придет к нему и признает все свои заблуждения. Ничего не изменилось и тогда, когда у обоих появились внуки — у Эрлинга, конечно, от незаконных детей, — что Густав в душе считал смягчающим вину обстоятельством, подтверждавшим, однако, его самые мрачные догадки. С откровенным презрением, без капли скрытой зависти он называл брата похотливым котом.

Наконец отношения между братьями прекратились без открытого разрыва. Он не был закреплен крупными буквами: Катись к черту, идиот! Ты меня больше не увидишь! Нет, к круглым датам они посылали друг другу поздравительные открытки, но не к Рождеству и уж тем более не к Пасхе. Эти открытки к круглым датам поддерживали температуру чуть выше нуля. Если бы братья встретились в трамвае, им бы ничто не помешало поговорить о погоде. Густав чувствовал себя оскорбленным, однако такие отношения нравились ему даже больше, а Эльфрида говорила соседям по лестничной клетке, что ее деверь стал таким знаменитым, таким знаменитым… Через несколько лет братья встретились у могилы отца. С тех пор они снова стали как будто братьями и хотя редко, но все-таки виделись друг с другом. Эрлинг по-своему интересовался братом. Густав же, со своей стороны, находил мрачное утешение в том, что оказался прав по всем статьям и что его брат лишь по рассеянности полицмейстера еще находится на свободе.






Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148

Комментариев нет

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *