Обрыв

– Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое‑какие сувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда, лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!

– Так вот вы какой артист! – весело заметил Райский.

– А вы какой? Расскажите теперь! – просил Марк.

– Я… так себе, художник – плохой, конечно: люблю красоту и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю… Вот хочу писать – большую вещь, роман…

– Да, да, вижу: такой же художник, как все у нас…

– Все?

– Ведь у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют – как вы и подобные вам. Другие ездят в палаты, в правления – по утрам, – третьи сидят у своих лавок и играют в шашки, четвертые живут по поместьям и проделывают другие штуки – везде искусство!

– У вас нет охоты пристать к которому‑нибудь разряду? – улыбаясь, спросил Райский.

– Пробовал, да не умею. А вы зачем сюда приехали? – спросил он, в свою очередь.

– Сам не знаю, – сказал Райский, – мне все равно, куда ни ехать… Подвернулось письмо бабушки, она звала сюда, я и приехал.

Марк погрузился в себя и не занимался больше Райским, а Райский, напротив, вглядывался в него, изучал выражение лица, следил за движениями, стараясь помочь фантазии, которая, по обыкновению, рисовала портрет за портретом с этой новой личности.

«Слава Богу! – думал он, – кажется, не я один такой праздный, не определившийся, ни на чем не остановившийся человек. Вот что‑то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего не делает (я хоть рисую и хочу писать роман), по лицу видно, что ничем и никем не доволен… Что же он такое? Такая же жертва разлада, как я? Вечно в борьбе, между двух огней? С одной стороны, фантазия обольщает, возводит все в идеал: людей, природу, всю жизнь, все явления, а с другой – холодный анализ разрушает все – и не дает забываться, жить: оттуда вечное недовольство, холод… То ли он или другое что‑нибудь!..»

Он вглядывался в дремлющего Марка, у Леонтья тоже слипались глаза.

– Пора домой, – сказал Райский. – Прощай, Леонтий!

– Куда же я его дену? – спросил Козлов, указывая на Марка.

– Оставь его тут.

– Да, оставь козла в огороде! А книги‑то? Если б можно было передвинуть его с креслом сюда, в темненькую комнату, да запереть! – мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. – С ним после и не разделаешься! – сказал он, – да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!

Марк вдруг засмеялся, услыхав последние слова, и быстро вскочил на ноги.

– И я с вами пойду, – сказал он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: – Тебе спать пора: не сиди по ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!

Райский последовал, хотя не так проворно, его примеру, и оба тем же путем, через садик, и перелезши опять через забор, вышли на улицу.

– Послушайте, – сказал Марк, – мне есть хочется: у Леонтья ничего нет. Не поможете ли вы мне осадить какой‑нибудь трактир?

– Пожалуй, но это можно сделать и без осады…

– Нет, теперь поздно, так не дадут – особенно когда узнают, что я тут: надо взять с бою. Закричим: «Пожар!», тогда отворят, а мы и войдем.

– Потом выгонят.

– Нет, уже это напрасно: не впустить меня еще можно, а когда я войду, так уж не выгонишь!

– Осадить! Ночной шум – как это можно? – сказал Райский.

– А! испугались полиции: что сделает губернатор, что скажет Нил Андреич, как примет это общество, дамы? – смеялся Марк. – Ну, прощайте, я есть хочу и один сделаю приступ…

– Постойте, у меня другая мысль, забавнее этой. Моя бабушка – я говорил вам, не может слышать вашего имени и еще недавно спорила, что ни за что и никогда не накормит вас…

– Ну, так что же?

– Пойдемте ужинать к ней: да кстати уж и ночуйте у меня! Я не знаю, что она сделает и скажет, знаю только, что будет смешно.

– Идея недурна: пойдемте. Да только уверены ли вы, что мы достанем у ней ужин? Я очень голоден.

– Достанем ли ужин у Татьяны Марковны? Наверное можно накормить роту солдат.

Они молча шли дорогой. Марк курил сигару и шел, уткнувши нос в бороду, глядя под ноги и поплевывая.

Они пришли в Малиновку и продолжали молча идти мимо забора, почти ощупью в темноте прошли ворота и подошли к плетню, чтоб перелезть через него в огород.

– Вон там подальше лучше бы: от фруктового сада или с обрыва, – сказал Марк. – Там деревья, не видать, а здесь, пожалуй, собак встревожишь, да далеко обходить! Я все там хожу…

– Вы ходите… сюда, в сад? Зачем?

– А за яблоками! Я вон их там в прошлом году рвал, с поля, близ старого дома. И в нынешнем августе надеюсь, если… вы позволите…

– С удовольствием: лишь бы не поймала Татьяна Марковна!

– Нет, не поймает. А вот не поймаем ли мы кого‑нибудь? Смотрите, кто‑то перескочил через плетень: по‑нашему! Э, э, постой, не спрячешься. Кто тут? Стой! Райский, спешите сюда, на помощь!

Он бросился вперед шагов на десять и схватил кого‑то.

– Что за кошачьи глаза у вас: я ничего не вижу! – говорил Райский и поспешил на голос.

Марк уже держал кого‑то: этот кто‑то барахтался у него в руках, наконец упал наземь, прижавшись к плетню.

– Ловите, держите там: кто‑то еще через плетень пробирается в огород! – кричал опять Марк.

Райский увидел еще фигуру, которая уже влезла на плетень и вытянула ноги, чтоб соскочить в огород. Он крепко схватил ее за руку.

– Кто тут? Кто ты? Зачем? Говори! – спрашивал он.

– Барин! пустите, не губите меня! – жалобно шептал женский голос.

– Это ты, Марина! – сказал Райский, узнав ее по голосу, – зачем ты здесь?

– Тише, барин, не зовите меня по имени: Савелий узнает, больно прибьет!

– Ну, ступай, иди же скорей… Нет, постой! кстати попалась: не можешь ли ты принести ко мне в комнату поужинать что‑нибудь?

– Все могу, барин: только не губите, Христа ради!

– Не бойся, не погублю! Есть ли что‑нибудь на кухне?

– Все есть: как не быть! целый ужин! Без вас не хотели кушать, мало кушали. Заливные стерляди есть, индейка, я все убрала на ледник…

– Ну, неси. А вино есть ли?

– Осталась бутылка в буфете, и наливка у Марфы Васильевны в комнате…