Обрыв

– Бедный друг мой! – сказала она, взяв его за руку.

У него сердце сжалось от этих простых слов; он почувствовал, что он в самом деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль Веры.

– Благодарю вас! – прошептал он, еще не зная, но предчувствуя одно: что она ему принадлежать не может.

– Простите, – продолжал потом, – я ничего не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак – и больше ничего… Забудьте мое предложение и по‑прежнему давайте мне только права друга… если стою, – прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. – Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?

– Стоите ли! А я стою?

– Вы, Вера Васильевна, всегда будете стоять для меня так высоко…

– Я упала, бедный Иван Иваныч, с этой высоты, и никто уж не поднимет меня… Хотите знать, куда я упала? Пойдемте, вам сейчас будет легче…

Она тихо, шатаясь и опираясь ему на руку, привела его к обрыву.

– Знаете вы это место?

– Да, знаю; там похоронен самоубийца…

– Там похоронена и ваша «чистая» Вера: ее уж нет больше… Она на дне этого обрыва…

Она была бледна и говорила с каким‑то решительным отчаянием.

– Что такое вы говорите? Я ничего не понимаю… Объясните, Вера Васильевна, – прошептал он, обмахивая лицо платком.

Она привстала, оперлась ему рукой на плечо, остановилась, собираясь с силами, потом склонила голову, минуты в три, шепотом, отрывисто сказала ему несколько фраз и опустилась на скамью. Он побледнел.

Его вдруг пошатнуло. Он как будто потерял равновесие и сел на скамью. Вера и в сумерки увидела, как он был бледен.

– А я думал… – сказал он с странной улыбкой, будто стыдясь своей слабости и вставая медленно и тяжело со скамьи, – что меня только медведь свалит с ног!

Потом подошел к ней.

– Кто он и где он? – шепнул он.

Она вздрогнула от этого вопроса. Так изумителен, груб и неестествен был он в устах Тушина. Ей казалось непостижимо, как он посягает, без пощады женского, всякому понятного чувства, на такую откровенность, какой женщины не делают никому. «Зачем? – втайне удивлялась она, – у него должны быть какие‑нибудь особые причины – какие?»

– Марк Волохов! – смело сказала она, осилив себя.

Он остолбенел на минуту. Потом вдруг схватил свой бич за рукоятку обеими руками и с треском изломал его в одну минуту о колено в мелкие куски, с яростью бросив на землю щепки дерева и куски серебра.

– То же будет и с ним! – прорычал он, нагибаясь к ее лицу, трясясь и ощетинясь, как зверь, готовый скакнуть на врага.

– Он там теперь? – спросил он, указывая на обрыв. Только слышалось его тяжелое дыхание. Она с изумлением глядела на него и отступила за скамью.

– Мне страшно, Иван Иванович, пощадите меня! уйдите! – шептала она в ужасе, протягивая обе руки, как бы защищаясь от него.

– Прежде убью его, потом… уйду! – говорил он, едва владея собой.

– Это вы для меня сделаете, чтоб облегчить меня, или… для себя?

Он молчал, глядя в землю. Потом стал ходить большими шагами взад и вперед.

– Что же мне делать, научите, Вера Васильевна? – спросил он, все еще трясясь от раздражения.

– Прежде всего успокойтесь и скажите, за что вы хотите убить его и хочу ли я этого?

– Он враг ваш, и следовательно – мой… – чуть слышно прибавил он.

– Врагов разве убивают?

Он потупил голову, увидал разбросанные обломки бича у ног, наклонился, будто стыдясь, собрал их и сунул в карман макинтоша.

– Я не жалуюсь на него, помните это. Я одна… виновата… а он прав… – едва договорила она с такой горечью, с такой внутренней мукой, что Тушин вдруг взял ее за руку.

– Вера Васильевна – вы ужасно страдаете!

Она молчала. А он с участием и удивлением глядел на нее.

– Я ничего не понимаю, – сказал он, – «не виноват», «не жалуюсь»; в таком случае – о чем хотели поговорить со мной? зачем вы звали меня сюда, в аллею!..

– Я хотела, чтоб вы знали всё…

Она, отворотясь, молча глядела к обрыву. И он поглядел туда, потом на нее и все стоял перед ней, с вопросом в глазах.

– Послушайте, Вера Васильевна, не оставляйте меня в потемках. Если вы нашли нужным доверить мне тайну… – он на этом слове с страшным усилием перемог себя, – которая касалась вас одной, то объясните всю историю…

– Ваше нынешнее лицо, особенные взгляды, которые вы обращали ко мне, – я не поняла их. Я думала, вы знаете все, хотела допроситься, что у вас на уме… Я поторопилась… Но все равно, рано или поздно – я сказала бы вам… Сядьте, выслушайте меня и потом оттолкните!

Он, положив локти на колени и спрятав лицо в ладони, слушал ее.

Она передала ему в коротких словах историю. Он встал, минуты три ходил взад и вперед, потом остановился перед ней.

– Вы простили его? – спросил он.

– За что? Вы видите, что… я одна виновата…

– И… простились с ним, или… надеетесь, что он опомнится и воротится?

Она покачала головой.

– Между нами нет ничего общего… Мы разошлись давно. Я никогда не увижу его.

– Теперь я только начинаю немного понимать, и то не все, – сказал, подумавши, Тушин и вздохнул, как вол, которого отпрягли. – Я думал, что вы нагло обмануты.

– Нет, нет…

– И зовете меня на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», – добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. – От этого я позволил себе сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?

– Я не хотела, чтоб вы думали обо мне лучше, чем я есть… и уважали меня…

– Как же вы это сделаете? Я не перестану думать о вас, что думал всегда, и не уважать не могу.

Какой‑то луч блеснул у ней в глазах и тотчас же потух.

– Вы хотите принудить себя уважать меня. Вы добры и великодушны; вам жаль бедную, падшую… и вы хотите поднять ее… Я понимаю ваше великодушие, Иван Иванович, но не хочу его. Мне нужно, чтоб вы знали и… не отняли руки, когда я подам вам свою.

Она подала ему руку, и он поцеловал ее. Он с нетерпением и грустью слушал ее.

– Вера Васильевна! – сказал он сдержанным, почти оскорбленным тоном, – я насильно уважать никого не могу. Тушин не лжет. Если я кому‑нибудь кланяюсь с уважением, – то и уважаю, или не поклонюсь. Я кланяюсь вам по‑прежнему, а люблю – извините, к слову пришлось, – еще больше прежнего, потому что… вы несчастливы. У вас большое горе, такое же, как у меня! Вы потеряли надежду на счастье… Напрасно только вы сказали мне вашу тайну… – прибавил он с унынием, почти с отчаянием. – Если б я узнал ее и не от вас, я бы уважать вас не перестал. Этой тайны вы не обязаны поверять никому. Она принадлежит вам одной, и никто не смеет судить вас.