Обрыв

– Узнает завтра.

– А если не благословит?

– Я не послушаюсь!

– А я послушаюсь – и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не будет этого согласия, ваша нога не будет в доме здесь, помните это, monsieur Викентьев, – вот что!

Она быстро отвернулась от него плечом и пошла прочь.

– Я уверен в ней, как в себе… в ее согласии.

– И надо было после ее согласия заставить меня плакать!..

– Ужели вы так уйдете, не простите меня за это увлечение!..

– Мы не дети, чтоб увлекаться и прощать. Грех сделан…

– Все грешны: простите – сегодня в ночь я буду в Колчине, а к обеду завтра здесь – и с согласием. Простите… дайте руку!

– Тогда… может быть… – сказала она, подумавши, потом поглядела на него и подала было руку.

И только он потянулся к ней, она в ужасе отдернула.

– Боже мой! Что еще скажет бабушка! Ступайте прочь, прочь – и помните, что если maman ваша будет вас бранить, а меня бабушка не простит, вы и глаз не кажите – я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны!

Она ушла, и он проворно бросился вон из сада.

«Господи! Господи! что скажет бабушка! – думала Марфенька, запершись в своей комнате и трясясь, как в лихорадке. – Что мы наделали! – мучилась она мысленно. – И как я перескажу… что мне будет за это… Не сказать ли прежде Верочке… – Нет, нет – бабушке! Кто там теперь у ней!..»

Она волновалась, крестилась, глядя на образ, пока Яков пришел звать ее к ужину.

– Не хочу! – сказала она из‑за двери.

Марина пришла.

– Не хочу! – с тоской повторила она. – Что бабушка делает?

– Барыня не ужинали, спать ложатся, – сказала Марина.

Марфенька едва дождалась, пока затихло все в доме, и, как мышь, прокралась к бабушке.

Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.

Ложась осторожно подле спящей Марфеньки, бабушка перекрестила ее опять, а сама подумала:

«Добро бы Вера, а то Марфенька, как Кунигунда… тоже в саду!.. Точно на смех вышло: это „судьба“ забавляется!..»

XVII

Викентьев сдержал слово. На другой день он привез к Татьяне Марковне свою мать и, впустив ее в двери, сам дал «стречка», как он говорил, не зная, что будет, и сидел, как на иголках, в канцелярии.

Мать его, еще почти молодая женщина, лет сорока с небольшим, была такая же живая и веселая, как он, но с большим запасом практического смысла. Между ею и сыном была вечная комическая война на словах.

Они спорили на каждом шагу, за всякие пустяки, – и только за пустяки. А когда доходило до серьезного дела, она другим голосом и другими глазами, нежели как обыкновенно, предъявляла свой авторитет, – и он хотя сначала протестовал, но потом сдавался, если требование ее было благоразумно.

Между ними происходил видимый разлад и существовала невидимая гармония. Таков был наружный образ их отношений.

– Надень это, – скажет Марья Егоровна.

– Как это можно – лучше это, – переговорит он.

– Съезди к Михайлу Андреичу.

– Помилуйте, maman, у него непроходимая скука, – отвечал он.

– Вздор, ты поедешь.

– Нет, maman, ни за что, хоть убейте!

– Николка, будешь ты слушаться?

– Всегда, maman, только не теперь.

Но, однако, если ей в самом деле захочется, он поедет с упреками, жалобами и протестами до тех пор, пока потеряется из вида.

Этот вечный спор шел с утра до вечера между ними, с промежутками громкого смеха. А когда они были уж очень дружны, то молчали как убитые, пока тот или другой не прервет молчания каким‑нибудь замечанием, вызывающим непременно противоречие с другой стороны. И пошло опять.

Любовь его к матери наружно выражалась также бурно и неистово, до экстаза. В припадке нежности он вдруг бросится к ней, обеими руками обовьет шею и облепит горячими поцелуями: тут уже между ними произойдет буквально драка.

Она ловит его за уши, дерет, щиплет за щеки, отталкивает, наконец кликнет толсторукую и толстобедрую ключницу Мавру и велит оттащить прочь «волчонка».

После разговора с Марфенькой Викентьев в ту же ночь укатил за Волгу и, ворвавшись к матери, бросился обнимать и целовать ее по‑своему, потом, когда она, собрав все силы, оттолкнула его прочь, он стал перед ней на колени и торжественно произнес:

– Мать! бей, но выслушай: решительная минута жизни настала – я…

– С ума сошел! – досказала она. – Откуда взялся, точно с цепи сорвался! Как смел без спросу приехать? Испугал меня, взбудоражил весь дом: что с тобой? – спрашивала она, оглядывая его с изумлением с ног до головы и оправляя растрепанные им волосы.

– Не угадываешь, мать? – спрашивал он, не без внутреннего страха от каких‑нибудь, еще неведомых ему препятствий и опровержений.

– Напроказничал что‑нибудь, верно, опять под арест хотят посадить? – говорила она, зорко глядя ему в глаза.

Он покачал отрицательно головой.

– За сто верст – не отгадала.

– Ну, говори!

– Скажу, только противоречить не моги!

Она с недоумением, и тоже не без страха, глядела на него, стараясь угадать.

– Задолжал?

Он качал головой.

– Опять не в гусары ли затеял пойти?

– Нет, нет!

– Почем я знаю, какая блажь забралась в тебя? От тебя все станется! Говори – что?

– Не станешь спорить?

– Стану, потому что, верно, вздор затеял. Сейчас говори.

– Жениться хочу! – чуть слышно сказал он.

– Что? – спросила она, не вслушавшись.

– Жениться хочу!

Она взглянула на него быстро.

– Мавра, Антон, Иван, Кузьма! – закричала она, – все идите скорей сюда – скорей!

Мавра одна пришла.

– Зови всех людей: Николай Андреич помешался!

– Христос с ним – что вы, матушка, испужали до смерти! – говорила Мавра, тыча рукой в воздух.

Викентьев махнул Мавре, чтоб шла вон.

– Я не шучу, мать! – сказал он, удерживая ее за руку, когда она встала.

– Поди прочь, не трогай! – сердито перебила она и начала в волнении ходить взад и вперед по комнате.

– Я не шучу! – подтвердил он резко, – завтра я должен ответ дать. Что ты скажешь?

– Велю запереть тебя… знаешь куда! – шепнула она, видимо озабоченная.

Он вскочил, и между ними начался один из самых бурных разговоров. Долго ночью слышали люди горячий спор, до крика, почти до визга, по временам смех, скаканье его, потом поцелуи, гневный крик барыни, веселый ответ его – и потом гробовое молчание, признак совершенной гармонии.