Обрыв

– Вы соглашаетесь и…

– И остаюсь все тем же? – досказал Марк, – вас это удивляет? Вы ведь тоже видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, – а все‑таки ничего не делаете?

– Но я хочу… делать – и буду! – с азартом сказал Райский.

– И я смертельно хочу делать, но – я думаю – не буду.

Райский пожал плечами.

– Отчего же?

– Поприща, «арены» для меня нет… как вы говорите.

– Есть же у вас какие‑нибудь цели?

– Вы скажите мне прежде, отчего я такой? – спросил Марк, – вы так хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите еще под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я не буду ничего делать.

Райский начал ходить по комнате, вдумываясь в этот новый вопрос.

– Отчего вы такой? – повторил он в раздумье, останавливаясь перед Марком, – я думаю, вот отчего: от природы вы были пылкий, живой мальчик. Дома мать, няньки избаловали вас.

Марк усмехнулся.

– Все это баловство повело к деспотизму: а когда дядьки и няньки кончились, чужие люди стали ограничивать дикую волю, вам не понравилось; вы сделали эксцентрический подвиг, вас прогнали из одного места. Тогда уж стали мстить обществу: благоразумие, тишина, чужое благосостояние показались грехом и пороком, порядок противен, люди нелепы… И давай тревожить покой смирных людей!..

Марк покачал головой.

– Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, – продолжал Райский, – другие ищут роли. Есть и дон‑кихоты между ними: они хватаются за какую‑нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что‑нибудь дерзко про власть, их переводят, пересылают с места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру: кто угодит, вот как вы, на смирение…

– Да я еще не кончил: я начинаю только, что вы! – перебил Марк.

– Других запирают в сумасшедший дом за их идеи…

– Это еще не доказательство сумасшествия. Помните, что и того, у кого у первого родилась идея о силе пара, тоже посадили за нее в сумасшедший дом, – заметил Марк.

– А! так вот вы что! У вас претензия есть выражать собой и преследовать великую идею!

– Да‑с, вот что! – с комической важностью подтвердил Марк.

– Какую же?

– Какие вы нескромные! Угадайте! – сказал, зевая, Марк и, положив голову на подушку, закрыл глаза. – Спать хочется! – прибавил он.

– Ложитесь здесь, на мою постель: а я лягу на диван, – приглашал Райский, – вы гость…

– Хуже татарина… – сквозь сон бормотал Марк, – вы ложитесь на постель, а я… мне все равно…

«Что он такое? – думал Райский, тоже зевая, – витает, как птица или бездомная, бесприютная собака без хозяина, то есть без цели! Праздный ли это, затерявшийся повеса, заблудшая овца, или…»

– Прощайте, неудачник! – сказал Марк.

– Прощайте, русский… Карл Мор! – насмешливо отвечал Райский и задумался.

А когда очнулся от задумчивости, Марк спал уже всею сладостью сна, какой дается крепко озябшему, уставшему, наевшемуся и выпившему человеку.

Райский подошел к окну, откинул занавеску, смотрел на темную звездную ночь.

Кое‑где стучали в доску, лениво раздавалось откуда‑то протяжное: «Слушай!» Только от собачьего лая стоял глухой гул над городом. Но все превозмогала тишина, темнота и невозмутимый покой.

В комнате, в недопитой Марком чашке с ромом, ползал чуть мерцающий синий огонек и, изредка вспыхивая, озарял на секунду комнату и опять горел тускло, готовый ежеминутно потухнуть.

Кто‑то легонько постучал в дверь.

– Кто там? – тихо спросил Райский.

– Это я, Борюшка, отвори скорее! Что у тебя делается? – послышался испуганный голос Татьяны Марковны.

Райский отпер. Дверь отворилась, и бабушка как привидение, вся в белом, явилась на пороге.

– Батюшки мои! что это за свет? – с тревогой произнесла она, глядя на мерцающий огонь.

Райский отвечал смехом.

– Что такое у тебя? Я в окно увидала свет, испугалась, думала, ты спишь… Что это горит в чашке?

– Ром.

– Ты по ночам пьешь пунш! – шепотом, в ужасе сказала она и с изумлением глядела то на него, то на чашку.

– Грешен, бабушка, иногда люблю выпить…

– А это кто спит? – с новым изумлением спросила она, вдруг увидев спящего Марка.

– Тише, бабушка, не разбудите: это Марк.

– Марк! Не послать ли за полицией? Где ты взял его? Как ты с ним связался? – шептала она в изумлении. – По ночам с Марком пьет пунш! Да что с тобой сделалось, Борис Павлович?

– Я у Леонтия встретился с ним, – говорил он, наслаждаясь ее ужасом. – Нам обоим захотелось есть: он звал было в трактир…

– В трактир! Этого еще недоставало!

– А я привел его к себе – и мы поужинали…

– Отчего же ты не разбудил меня! Кто вам подавал? Что подавали?

– Стерляди, индейку: Марина все нашла!

– Все холодное! Как же не разбудить меня! Дома есть мясо, цыплята… Ах, Борюшка, срамишь ты меня!

– Мы сыты и так.

– А пирожное? – спохватилась она, – ведь его не осталось! Что же вы ели?

– Ничего: вон Марк пунш сделал. Мы сыты.

– Сыты! ужинали без горячего, без пирожного! Я сейчас пришлю варенья…

– Нет, нет, не надо! Если хотите, я разбужу Марка, спрошу…

– Что ты, Бог с тобой: я в кофте! – с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. – Бог с ним: пусть его спит! Да как он спит‑то: свернулся, точно собачонка! – косясь на Марка, говорила она. – Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме? Ах ты, Боже мой! Да потуши ты этот проклятый огонь! Без пирожного!

Райский задул синий огонь и обнял бабушку. Она перекрестила его и, покосясь еще на Марка, на цыпочках пошла к себе.

Он уже ложился спать, как опять постучали в дверь.

– Кто еще там? – спросил Райский и отпер дверь.

Марина поставила прежде на стол банку варенья, потом втащила пуховик и две подушки.

– Барыня прислала: не покушаете ли варенья? – сказала она. – А вот и перина: если Марк Иваныч проснутся, так вот легли бы на перине?

Райский еще раз рассмеялся искренно от души и в то же время почти до слез был тронут добротой бабушки, нежностью этого женского сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым сердцем, добродетелям.

XVI

Рано утром легкий стук в окно разбудил Райского. Это Марк выпрыгнул в окошко.

«Не любит прямой дороги!..» – думал Райский, глядя, как Марк прокрадывался через цветник, через сад и скрылся в чаще деревьев, у самого обрыва.

Борису не спалось, и он, в легком утреннем пальто, вышел в сад, хотел было догнать Марка, но увидел его, уже далеко идущего низом по волжскому прибрежью.