Обрыв

– Приятно! – возразила бабушка, – слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут, побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что‑нибудь не так…

– Все это, бабушка, скучно: будем жить, как кому вздумается…

– Обедать, где попало, лапшу, кашу? не прийти домой… так, что ли? Хорошо же: вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет, и возьму все ключи, не велю готовить, а ты вдруг придешь к обеду: что ты скажешь?

– Ничего не скажу.

– Не удивит и не огорчит это тебя?

– Нисколько.

– Куда же ты денешься?

– В трактир пойду.

– В трактир! – с ужасом сказала бабушка. И Тит Никоныч сделал движение.

– Кто же вас пустит в трактир? – возразил он, – мой дом, кухня, люди, я сам – к вашим услугам, – я за честь поставлю…

– Разве ты ходишь по трактирам? – строго спросила бабушка.

– Я всегда в трактире обедаю.

– Не играешь ли на бильярде или не куришь ли?

– Охотник играть и курю. Надо достать сигары. Я вас отличными попотчую, Тит Никоныч.

– Покорнейше благодарю: я не курю. Никотин очень вредно действует на легкие и на желудок: осадок делает и насильственно ускоряет пищеварение. Притом… неприятно дамам.

– Странный, необыкновенный человек! – сказала бабушка.

– Нет, бабушка: вы необыкновенная женщина.

– Чем же я необыкновенная?

– Как же: ешь дома, не ходи туда, спи, когда не хочется, – зачем стеснять себя?

– Чтоб угодить бабушке.

– О, деспотка вы, бабушка, эгоистка! Угодить вам – не угодить себе, угодить себе – не угодить вам: нет ли выхода из этой крайности? Отчего же вы не хотите угодить внуку?

– Слышите: бабушка угождай внуку! Да я тебя маленького на руках носила!

– Если вы будете очень стары, я вас на себе повезу!

– Разве я не угождаю тебе? Кого я ждала неделю, почти не спала? Заботилась готовить, что ты любишь, хлопотала, красила, убирала комнаты и новые рамы вставила, занавески купила шелковые…

– Это все вы угождали себе, а не мне!

– Себе! – с изумлением повторила она.

– Да, вам эти хлопоты приятны, они занимают вас? признайтесь, вам бы без них и делать нечего было? Обедом вы хотели похвастаться, вы добрая, радушная хозяйка. Приди Маркушка к вам, вы бы и ему наготовили всего…

– Правда, правда, братец: непременно бы наготовила, – сказала Марфенька, – бабушка предобрая, только притворяется…

– Молчи ты, тебя не спрашивают! – опять остановила ее Татьяна Марковна, – все переговаривает бабушку! Это она при тебе такая стала; она смирная, а тут вдруг! Чего не выдумает: Маркушку угощать!

– Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А вот, как я вздумал захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм. Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте же меня, и дадим друг другу волю…

– Какой странный человек! Слышите, Тит Никоныч, что он говорит! – обратилась бабушка к Ватутину, отталкивая Райского.

– Приятно слушать: очень, очень умно – я ловлю каждое слово! – сказала Крицкая, которая все ловила взгляд Райского, но напрасно.

Тит Никоныч потупился, потом дружески улыбнулся Райскому.

– И я не выжила из ума! – отозвалась сердито бабушка на замечание гостьи.

– Видно, что Борис Павлович читал много новых, хороших книг… – уклончиво произнес Ватутин. – Слог прекрасный! Однако, матушка, сюда самовар несут, я боюсь… угара…

– Пойдемте на крыльцо, в садик, чай пить! – сказала Татьяна Марковна.

– Не сыро ли будет там? – заметил Ватутин.

В тот же вечер бабушка и Райский заключили если не мир, то перемирие.

Бабушка убедилась, что внук любит и уважает ее: и как мало надо было, чтобы убедиться в этом!

Райский разобрал чемодан и вынул подарки: бабушке он привез несколько фунтов отличного чаю, до которого она была большая охотница, потом нового изобретения кофейник с машинкой и шелковое платье темно‑коричневого цвета. Сестрам по браслету, с вырезанными шифрами. Титу Никонычу замшевую фуфайку и панталоны, как просила бабушка, и кусок морского каната класть в уши, как просил он.

Бабушка была тронута до слез.

– Меня, старуху, вспомнил! – говорила она, севши подле него и трепля его по плечу.

– Кого же мне вспомнить: вы у меня одни, бабушка!

– Да как же это, – говорила она, – счеты рвал, на письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли ты человек!

Марфенька так покраснела от удовольствия, что щеки у ней во все время, пока рассматривали подарки и говорили о них, оставались красны.

Она, как случается с детьми от сильной радости, забыла поблагодарить Райского.

– А ты и не благодаришь – хороша! Как обрадовалась! – сказала Татьяна Марковна.

Марфенька сконфузилась и присела. Райский засмеялся.

– Какая я дура – приседаю! – сказала она.

Она подошла и обняла его.

Тит Никоныч смутился, растерялся в шарканье и благодарственных приветствиях.

Райский тоже, увидя свою комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в котором часу его будить, что приготовить – чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, – убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего‑нибудь.

Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной идти домой. Она говорила, что не велела приехать за собой, надеясь, что ее проводит кто‑нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался, к крайнему неудовольствию бабушки.

– Егорка бы проводил! – шептала она, – сидела бы дома – кто просил!

– Благодарю вас, благодарю… – сказала Полина Карповна мимоходом Райскому.

– За что? – спросил он с удивлением.

– За приятный, умный разговор – хотя не со мной… но я много унесла из него…

– Разговор больше практический, – сказал он, – о каше, о гусе, потом ссорились с бабушкой…

– Не говорите, я знаю… – говорила она нежно, – я заметила два взгляда, два только… они принадлежали мне, да, признайтесь? О, я чего‑то жду и надеюсь…

С этим она ушла. Райский обратился к Марфеньке, взглядом спрашивая, что это такое.

– Какие это два взгляда? – сказал он.

Марфенька засмеялась.

– Она всегда такая у нас! – заметила она.