– Опять от меня?
– Да, от тебя: и ты это знаешь.
Она глядела равнодушно в окно.
– Вы мне приписываете много значения, – сказала она.
– Ну, а если это так, что бы ты сделала?
– Для меня собственно – я бы ничего не сделала, а если б это нужно было для вас, я бы сделала так, как вам счастливее, удобнее, покойнее, веселее…
– Постой, ты смешиваешь понятия; надо разделить по родам и категориям: «удобнее и покойнее», с одной стороны, и «веселее и счастливее» – с другой. Теперь и решай!
– Вам надо решать, что вам больше нравится.
– Я заметил, что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе, Вера: ты реши за меня, и что ты дашь, то и возьму. Обо мне забудь, говори только за себя и для себя.
– Вы не послушаетесь, поэтому нечего и говорить!
– Почему ты так думаешь?
– В который раз Егорка таскает чемодан с чердака вниз и обратно? – спросила она вместо ответа.
– Ну, так ты решительно хочешь, чтоб я уехал?
Она молчала.
– Скажи – да, и я завтра уеду.
Она посмотрела на него, потом отвернулась к окну.
– Я не верю вам, – сказала она.
– Попробуй, скажи – и, может быть, уверуешь.
– Ну, если так, уезжайте! – вдруг выговорила она.
– Изволь, – подавляя вздох, проговорил он. – Мне тяжело, почти невозможно уехать, но так как тебе тяжело, что я здесь… – «может быть, она скажет: нет, не тяжело», думал он и медлил, – то…
– То и уезжайте! – повторила она, встав с места и подойдя к окну.
– Уеду, не гони, – с принужденной улыбкой сказал он, – но ты можешь облегчить мне тяжесть, и даже ускорить этот отъезд…
– Как!
– Это от тебя зависит, повторяю опять.
– Говорите, что надо делать: «жертвы» приносить? Я даже готова сама принести ваш чемодан с чердака.
Он не отвечал на ее насмешку.
– Что же?
– Скажи, во‑первых, любишь ли ты кого‑нибудь?
Она живо обернулась к нему и с изумлением взглянула на него.
– И от кого, во‑вторых, было письмо на синей бумаге: оно не от попадьи! – поспешил он договорить.
– Зачем это вам нужно знать для вашего отъезда? – спросила она, делая большие глаза.
– Я объясню тебе, Вера; но чтоб понять мое объяснение, не надо так удивляться, а терпеливо выслушать и потом призвать весь свой ум…
– Это что‑нибудь очень умное, мудреное?
– Нужна доброта, участие, дружба, которою было ты так польстила мне и которую опять за что‑то отняла…
– Я плачу дружбой за дружбу, брат, – сказала она мягче.
– А разве у меня нет дружбы к тебе?
Она отрицательно покачала головой.
– Что же такое во мне: ты видишь, что я тебе не чужой, не по одному родству…
– Это не дружба…
– Ну, так любовь?
– Мне ее не надо: я не разделяю ее…
– Знаю – и вот я и хочу объяснить, как ты одна можешь сделать, чтоб ее не было и во мне!
– Кажется, я все для этого сделала…
– Наоборот: ты не могла сделать лучше, если б хотела любви от меня. Ты гордо оттолкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное – и вот перед тобой влюбленный в тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился в пучину страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но ты не хотела, не хочешь… да?
Он сбоку заглядывал ей в лицо.
– Не хочу, – сказала она покойно и решительно.
– Ну, я боролся что было сил во мне, – ты сама видела, – хватался за всякое средство, чтоб переработать эту любовь в дружбу, но лишь пуще уверовал в невозможность дружбы к молодой, прекрасной женщине – и теперь только вижу два выхода из этого положения…
Он остановился на минуту.
– Один ты заперла мне: это взаимность, – продолжал он. – Страсть разрешается путем уступок, счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что хочешь: в дружбу, пожалуй, в глубокую, святую, неизменную любовь – я ей не верю, – но во что бы ни было, во всяком случае, в удовлетворение, в покой… Ты отнимаешь у меня всякую надежду… на это счастье… да?
Он опять подвинулся к ее лицу, глядя ей пытливо в глаза. Она утвердительно кивнула головой.
– Да, всякую, – повторила она.
– Ну… – сказал он, – чтоб вынуть боль безнадежности или убить совсем надежду, надо…
– Что?
– Сделать то, что я сказал сейчас, то есть признаться, что ты любишь, и сказать, от кого письмо на синей бумаге! это – второй выход…
– А если я не сделаю ни того, ни другого? – спросила она гордо, обернувшись к нему от окна.
– Пуще всего – без гордости, без пренебрежения! – с живостью прибавил он, – это все противоречия, которые только раздражают страсть, а я пришел к тебе с надеждой, что если ты не можешь разделить моей сумасшедшей мечты, так по крайней мере не откажешь мне в простом дружеском участии, даже поможешь мне. Но я с ужасом замечаю, что ты зла, Вера…
– А вы эгоист, Борис Павлович! У вас вдруг родилась какая‑то фантазия – и я должна делить ее, лечить, облегчать: да что мне за дело до вас, как вам до меня? Я требую у вас одного – покоя: я имею на него право, я свободна, как ветер, никому не принадлежу, никого не боюсь…
– И я был свободен и горд еще недели две назад, – а вот теперь и не горд, и не свободен, и боюсь – тебя!
Она с пренебрежением взглянула на него и слегка пожала плечами.
– Погоди казнить меня этими взглядами: не случилось бы с тобой того же! – говорил он почти про себя.
– Я не боюсь, не случится!
– И дети тоже не боятся, и на угрозы няньки «волком» храбро лепечут: «А я его убью!» И ты, как дитя, храбра, и, как дитя же, будешь беспомощна, когда придет твой час…
– Никого я не боюсь, – повторила она, – и этого вашего волка – страсти, тоже! Не стращайте напрасно: вы напустили на себя, и мне даже вас не жаль!
– Ты злая! А если б я сделался болен горячкой? Бабушка и Марфенька пришли бы ко мне, ходили бы за мной, старались бы облегчить. Ужели бы ты осталась равнодушной и не заглянула бы ко мне, не спросила бы…
– Это другое дело: больной…
– А я разве здоров? разве я не болен, и болен еще тобой!..
Комментариев нет