Обрыв

Она чуть заметно кивнула утвердительно головой и отвернулась.

Она посадила его подле себя на диван и шепотом, с остановками, рассказала историю своих сношений с Марком. Кончив, она закуталась в шаль и, дрожа от озноба, легла опять на диван. А он встал бледный.

Оба молчали, каждый про себя переживая минуту ужаса, она – думая о бабушке, он – о них обеих.

Ему предстояло – уже не в горячке страсти, не в припадке слепого мщения, а по неизбежному сознанию долга – нанести еще удар ножа другой, нежно любимой женщине!

«Да, это страшное поручение, в самом деле – „важная услуга“, – думал он.

– Когда сказать ей? – спросил он тихо.

– Скорей! я замучаюсь, пока она не узнает, а у меня еще много мук… – «И это неглавная!» – подумала про себя. – Дай мне спирт, там где‑то… – прибавила она, указывая, где стоял туалет. – А теперь поди… оставь меня… я устала…

– Сегодня говорить с бабушкой нельзя: гости! Бог знает что с ней будет! Завтра!

– Ах! – сделала она, – доживу ли я! Ты до завтра как‑нибудь… успокой бабушку, скажи ей что‑нибудь… чтоб она ничего не подозревала… не присылала сюда никого…

Он подал ей спирт, спросил, не надо ли ей чего‑нибудь, не послать ли девушку.

Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы – непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее не касались лучи дня, чтобы не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.

А он вышел от нее с новой, более страшной тяжестью, нежели с какою пришел. Она отчасти облегчила ему одно бремя и возложила другое, невыносимее.

IV

Вера встала, заперла за ним дверь и легла опять. Ее давила нависшая туча горя и ужаса. Дружба Райского, участие, преданность, помощь – представляли ей на первую минуту легкую опору, на которую она оперлась, чтобы вздохнуть свободно, как утопающий, вынырнувший на минуту из воды, чтобы глотнуть воздуха. Но едва он вышел от нее, она точно оборвалась в воду опять.

– Жизнь кончена! – шептала она с отчаянием и видела впереди одну голую степь, без привязанностей, без семьи, без всего того, из чего соткана жизнь женщины.

Перед ней – только одна глубокая, как могила, пропасть. Ей предстояло стать лицом к лицу с бабушкой и сказать ей: «Вот чем я заплатила тебе за твою любовь, попечения, как наругалась над твоим доверием… до чего дошла своей волей!..»

Ей, в дремоте отчаяния, снился взгляд бабушки, когда она узнала все, брошенный на нее, ее голос – даже не было голоса, а вместо его какие‑то глухие звуки ужаса и смерти…

Потом, потом – она не знала, что будет, не хотела глядеть дальше в страшный сон, и только глубже погрузила лицо в подушку. У ней подошли было к глазам слезы и отхлынули назад, к сердцу.

– Если б умереть! – внезапно просияв от этой мысли, с улыбкой, с наслаждением шепнула она…

И вдруг за дверью услышала шаги и голос… бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом слушала легкий, но страшный стук в дверь.

– Не встану – не могу… – шептала она.

Стук повторился. Она вдруг, с силой, которая неведомо откуда берется в такие минуты, оправилась, вскочила на ноги, отерла глаза и с улыбкой пошла навстречу бабушке.

Татьяна Марковна, узнавши от Марфеньки, что Вера нездорова и не выйдет целый день, пришла наведаться сама. Она бегло взглянула на Веру и опустилась на диван.

– Ух, устала у обедни! Насилу поднялась на лестницу! Что у тебя, Верочка, нездорова? – спросила она и остановила испытующий взгляд на лице Веры.

– Поздравляю с новорожденной! – заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька – что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки – и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! – Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! – с улыбкой старалась договорить она.

Но губы не улыбнулись, хотя и показались из‑за них два, три верхние зуба.

– Надо было натереть вчера спиртом; у тебя нет? – сдержанно сказала бабушка, стараясь на нее не глядеть, потому что слышала принужденный голос, видела на губах Веры какую‑то чужую, а не ее улыбку и чуяла неправду.

– Ты сойдешь к нам? – спросила она.

Вера внутренне ужаснулась этого невозможного испытания, сверх сил, и замялась.

– Не принуждай себя! – снисходительно заметила Татьяна Марковна, – чтоб не разболеться больше…

Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово – и она кинулась бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль – сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.

– К обеду только позвольте, бабушка, не выходить, – сказала она, едва крепясь, – а после обеда я, может быть, приду…

– Как хочешь, я пришлю тебе обедать сюда.

– Да… да… я уж теперь голодна… – говорила Вера, не помня сама, что говорит.

Татьяна Марковна поцеловала ее, пригладила ей рукой немного волосы и вышла, заметив только, «чтоб она велела „Маринке“, или „Машке“, или „Наташке“ прибрать комнату, а то‑де, пожалуй, из гостей, из дам кто‑нибудь зайдет», – и ушла.

Вера вдруг опустилась на диван, потом, немного посидя, достала одеколон и намочила себе темя и виски.

– Ах, как бьется здесь, как больно! – шептала она, прикладывая руку к голове. – Боже, когда эта казнь кончится? Скорей бы, скорей сказать ей все! А там, после нее – пусть весь мир знает, смотрит!..

Она взглянула на небо, вздрогнула и безотрадно бросилась на диван.

Бабушка пришла к себе с скорбным лицом, как в воду опущенная.

Она принимала гостей, ходила между ними, потчевала, но Райский видел, что она, после визита к Вере, была уже не в себе. Она почти не владела собой, отказывалась от многих блюд, не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки; останавливалась среди разговора на полуслове, пораженная задумчивостью.

А после обеда, когда гости, пользуясь скупыми лучами сентябрьского солнца, вышли на широкое крыльцо, служившее и балконом, пить кофе, ликер и курить, Татьяна Марковна продолжала ходить между ними, иногда не замечая их, только передергивала и поправляла свою турецкую шаль. Потом спохватится и вдруг заговорит принужденно.