Обрыв

Бабушка могла предостеречь Веру от какой‑нибудь практической крупной ошибки, защитить ее от болезни, от грубой обиды, вырвать, с опасностью собственной жизни, из огня: но что она сделает в такой неосязаемой беде, как страсть, если она есть у Веры?

Бабушка, бесспорно умная женщина, безошибочный знаток и судья крупных и общих явлений жизни, бойкая хозяйка, отлично управляет своим маленьким царством, знает людские нравы, пороки и добродетели, как они обозначены на скрижалях Моисея и в Евангелии.

Но едва ли она знает ту жизнь, где игра страстей усложняет людские отношения в такую мелкую ткань и окрашивается в такие цвета, какие и не снятся никому в мирных деревенских затишьях. Она – девушка.

Если в молодости любовь, страсть или что‑нибудь подобное и было известно ей, так это, конечно – страсть без опыта, какая‑нибудь неразделенная или заглохшая от неудачи под гнетом любовь, не драма – любовь, а лирическое чувство, разыгравшееся в ней одной и в ней угасшее и погребенное, не оставившее следа и не положившее ни одного рубца на ее ясной жизни.

Где же ей знать или вспомнить эту борьбу, подать другому руку, помочь обойти эту пропасть? Она не вполне и поверила бы страсти: ей надо факты.

Выстрелы на дне обрыва и прогулки туда Веры – конечно, факты, но бабушка против этих фактов и могла бы принять меры, то есть расставила бы домашнюю полицию с дубинами, подкараулила бы любовника и нанесла бы этим еще новый удар Вере.

Не пускать Веру из дому – значит обречь на заключение, то есть унизить, оскорбить ее, посягнув на ее свободу. Татьяна Марковна поняла бы, что это морально, да и физически невозможно.

Вера не вынесла бы грубой неволи и бежала бы от бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского, словом – нет средств! Вера выросла из круга бабушкиной опытности и морали, думал он, и та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит о какой‑нибудь Кунигунде – и насмешит. А Вера потеряет и последнюю искру доверия к ней.

Нет, отжил этот авторитет; он годился для Марфеньки, а не для независимой, умной и развитой Веры.

Средство или ключ к ее горю, если и есть – в руках самой Веры, но она никому не вверяет его, и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек, слово, и опять в испуге отнимет и спрячется. Очевидно – она не в силах одна рассечь своего гордиева узла, а гордость или привычка жить своими силами – хоть погибать, да жить ими – мешает ей высказаться!

Он думал все это, идучи молча подле нее и не зная, как вызвать ее на полную откровенность – не для себя уже теперь, а для ее спасения. Наконец он решил подойти стороной: нельзя ли ему самому угадать что‑нибудь из ее ответов на некоторые прежние свои вопросы, поймать имя, остановить ее на нем и облегчить ей признание, которое самой ей сделать, по‑видимому, было трудно, хотя и хотелось, и даже обещала она сделать, да не может. Надо помочь ей хитростью. Она теперь расстроена и – может быть – оплошает и обмолвится.

Он вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто мог иметь на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ мысли, некоторые знания, уверенность в себе, самообладание. Не у француженки же в пансионе! Кто был ее руководителем, собеседником, когда кругом никого нет?

Так думал он подвести ее к признанию.

– Послушай, Вера, я хотел у тебя кое‑что спросить, – начал он равнодушным голосом, – сегодня Леонтий упомянул, что ты читала книги в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них не говорила. Правда это?

– Да, некоторые читала. Что ж?

– С кем же читала, с Козловым?

– Иные – да. Он объяснял мне содержание некоторых писателей. Других я читала одна или со священником, мужем Наташи…

– Какие же книги ты читала с священником?

– Теперь я не помню… Святых отцов, например. Он нам с Наташей объяснял, и я многим ему обязана… Спинозу читали с ним… Вольтера…

Райский засмеялся.

– Чему вы смеетесь? – спросила она.

– Какой переход от святых отцов к Спинозе и Вольтеру! Там в библиотеке все энциклопедисты есть. Ужели ты их читала?

– Нет, куда же всех! Николай Иванович читал кое‑что и передавал нам с Наташей…

– Как это вы до Фейербаха с братией не дошли… до социалистов и материалистов!..

– Дошли! – с слабой улыбкой сказала она, – опять‑таки не мы с Наташей, а муж ее. Он просил нас выписывать места, отмечал карандашом…

– Зачем?

– Хотел, кажется, возражать и напечатать в журнале, не знаю…

– В библиотеке моего отца нет этих новых книг, где же вы взяли их? – с живостью спросил Райский и навострил ухо.

Она молчала.

– Уж не у того ли изгнанника, находящегося под присмотром полиции, которому ты помогала? Помнишь, ты писала о нем!..

Она, не слушая его, шла и молчала задумчиво.

– Вера, ты не слушаешь?

– А? нет, я слышу… – очнувшись, сказала она, – где я брала книги? Тут… в городе, то у того, то у другого…

– Волохов раздавал эти же книги… – заметил он.

– Может быть, и он… Я у учителей брала…

«Не учитель ли какой‑нибудь, вроде monsieur Шарля?» – сверкнуло у него в уме.

– Что же Николай Иванович говорит о Спинозе и об этих всех авторах?

– Много, всего не припомнишь…

– Например? – добивался Райский.

– Он говорит, что это «попытки гордых умов уйти в сторону от истины», вот как эти дорожки бегут в сторону от большой дороги и опять сливаются с ней же…

– Еще что?

– Еще? – что еще? Теперь забыла. Говорит, что все эти «попытки служат истине, очищают ее, как огнем, что это неизбежная борьба, без которой победа и царство истины не было бы прочно…» И мало ли что он еще говорил!..

– А где «истина»? он не отвечал на этот Пилатов вопрос?

– Вон там, – сказала она, указывая назад на церковь, – где мы сейчас были!.. Я это до него знала…

– Ты думаешь, что он прав!.. – спросил он, стараясь хоть мельком заглянуть ей в душу.

– Я не думаю, а верю, что он прав. А вы? – повернувшись к нему, спросила она с живостью.

Он утвердительно наклонил голову.

– Зачем же меня спрашиваете?

– Есть неверующие, я хотел знать твое мнение…

– Я в этом, кажется, не скрывалась от вас, вы часто видите мою молитву…

– Да, но я желал бы слышать ее. Скажи, о чем ты молишься, Вера?