Губы Фэна задрожали. Поначалу лицо его было исполнено недоумения, но стоило ему услышать, что подоплекой задания было подозрение Лазурного Ириса в причастности к серии ужасных убийств, оно побагровело от негодования.
— Ах, проклятый выродок! Да если бы он не покончил с собой, я сам бы расправился с ним вот этими руками! — воскликнул он, поднимаясь из-за стола.
Цы прикусил губу. Потом посмотрел Фэну прямо в глаза:
— Возможно, вы были бы и правы. Да только Кан не покончил с собой.
На лице Фэна снова отобразилось крайнее изумление. Судья вполне поверил дворцовым слухам о предсмертной записке, в которой министр наказаний сознавался в своей виновности. Цы подтвердил: записка и впрямь существовала, он ее читал, и, если верить Бо, она и впрямь была написана министром наказаний.
— Тогда на что же ты намекаешь?
Цы попросил учителя сесть. Наступил момент открыть ему всю правду, а потом вместе отправиться к императору. Толкователь трупов принялся рассказывать Фэну обо всем, что выяснил во время осмотра.
— Веревка из конопли. Тонкая, но крепкая. На таких свиней подвешивают…
— То, что и нужно, — пробормотал судья.
— Вот именно. Вечером я говорил с Каном, и, заверяю вас, его поведение никак не выдавало человека, настроенного на самоубийство. У Кана были далеко идущие планы.
— Люди склонны менять свои намерения. Быть может, ночью им овладело раскаяние. Или тоска… Он повесился, и довольно споро.
— И в сумерках отправился искать такую вот веревку? Да если бы и впрямь действовал импульсивно, то схватил бы первое, что подвернулось под руку. В его комнате находились шнурки для штор, перевязки для халатов, широкие шелковые платки, простыни, которые можно было скрутить, просто пояса… Но, по-видимому, в момент внезапного отчаяния все, что пришло Кану в голову, — это отправиться на поиски веревки.
— Ну да, или потребовать, чтобы ее принесли. Я не понимаю твоей подозрительности. К тому же есть записка, которую ты читал своими глазами. И в ней говорится о самоубийстве.
— Не совсем так. В записке Кан признает, что виновен, но ни разу не упоминает о желании покончить с жизнью.
— Не знаю… Все это как-то неубедительно. Ты не можешь явиться к императору с одними только предположениями.
— Это можно бы назвать и предположением, если бы не другие обстоятельства из тех, что очевидней некуда, — возразил юноша. — Во-первых, одежда Кана, аккуратнейшим образом сложенная и лежавшая на столике.
— Это ничего не доказывает, — покачал головой Фэн. — Тебе не хуже меня известно, что очень многие самоубийцы раздеваются перед повешением. И если одежда аккуратно сложена, это свидетельствует лишь о крайнем их прилежании, с которым они делают все свои последние дела.
— Действительно, Кан был человек аккуратный, приверженец порядка. Вот почему мне и кажется странным, что одежда, сложенная на столике, была свернута совсем иначе, нежели вся остальная, что я видел в его гардеробе.
— Понимаю: ты хочешь сказать, что это не Кан ее складывал.
Цы молча поклонился.
— Остроумно, да только это ошибка новичка. — Фэн, словно всего лишь принимал экзамен, вновь покачал головой. — Если бы речь шла о какой-нибудь бедной семье, твой вывод был бы верен, однако уверяю, что во дворце никто сам не складывает свою одежду — это дело слуг. Твое наблюдение доказывает только, что Кан сложил одежду не так, как это делает его прислуга.
Цы был поражен. Он почувствовал себя тупицей; оставалось радоваться лишь тому, что поправил его не кто-нибудь, а давний его учитель. Но он вовсе не был обескуражен. Нестыковка с одеждой была из самых незначительных, оставались еще два важных соображения.
— Прошу простить за высокомерие. Я не утверждаю, что прав во всем… — Рассыпавшись в извинениях, Цы продолжил свою мысль: — Но тогда ответьте мне: при чем здесь сундук?
— Сундук? Не понимаю.
— В качестве подставки Кан использовал сундук. Как представляется, он подтащил его под центральную балку, взобрался на крышку и спрыгнул вниз.
— И что же здесь необычного?
— Самая малость. — Цы выдержал паузу. — Этот сундук доверху набит книгами. Я попробовал сдвинуть его с места, но не смог. Для этого потребовалась помощь другого мужчины.
Фэн наморщил лоб:
— Да точно ли он столько весил?
— Намного больше Кана. Зачем было волочить такую тяжесть, когда в комнате полно стульев?
— Не знаю. Кан был человек очень массивный. Может, он побоялся, что сиденье окажется слишком хрупким для его веса?
— Не боялся повеситься, но боялся упасть со стула?
Фэн насупился.
— Как бы то ни было, и это еще не все, — продолжал Цы. — Вернемся к веревке, на которой был повешен министр. Она новая. Конопля была нетронутой, будто веревку только что свили. Однако был сношенный участок — как раз за петлей, перехлестнутой через балку.
— Ты имеешь в виду свободный конец?
— Именно, дальше узла. Потертость длиной примерно в два локтя. И, как ни странно, то же расстояние отделяло пятки погибшего от пола.
— Не понимаю, к чему ты клонишь.
— Если бы он повесился сам, то вначале привязал бы веревку к балке, затем просунул голову в скользящую петлю и в конце концов спрыгнул бы с сундука.
— Да, так все и должно было происходить.
— Но в таком случае на конце не было бы никаких потертостей, а нам известно, что случилось иначе. — Цы поднялся и живо принялся показывать, как все происходило. — По-моему, перед повешением Кан был уже без сознания. Возможно, его чем-то опоили. Два человека, а то и больше, взгромоздили его на сундук. Затем просунули голову Кана в петлю, перекинули конец веревки через балку и потянули, чтобы подвесить тело. Когда веревка терлась о балку, на ней уже висел тяжелый Кан, поэтому повреждения оказались столь заметны. Причем длина поврежденного участка ровно такая, на сколько Кана подняли над полом.
— Очень интересно, — заключил Фэн так увлеченно, будто они с учеником решали чисто умозрительную задачу. — А с чего ты взял, что перед повешением Кан находился без сознания?
— Из-за одного убедительного обстоятельства: его трахея не порвалась. А это немыслимо для мужчины с таким весом и с узлом под кадыком, если он падает со значительной высоты.
— Кан мог не спрыгнуть, а медленно сползти.
— Ну, может быть… Однако если мы согласимся, что речь идет об убийстве, Кан — будь он в сознании — оказал бы сопротивление. Однако на теле покойного нет никаких царапин, синяков или иных следов борьбы. Это наводит на мысль об отравлении, однако, несомненно, сердце Кана билось в момент повешения. Живая реакция кожи на шее, прокушенный язык, почернение губ суть неопровержимые доказательства. Остается лишь одна возможность: министра напичкали дурманом.
— Не обязательно так. Его могли и заставить силой…
Комментариев нет