В конце сороковых годов она познакомилась с Вольфом, тоже беженцем из Германии. Вольф открыл столярную мастерскую возле рынка, и вместе они перестроили и расширили свой дом. Они уважали Бен-Гуриона, а в шабат ходили в Старый город, где у них было много знакомцев в арабском квартале. Вольф так и не научился читать на иврите, а потому они выписывали «Джерузалем пост». Герда еще застала начало первой интифады и болезненно пережила крах того хрупкого мира, в согласии с которым жила. Вся семья ее погибла в Катастрофе. Герда могла получить компенсацию от германского правительства, но, не задумываясь, отказалась от нее и ни разу не побывала на своей бывшей родине.

В первые годы после ее смерти я иногда сворачивал во двор, за железные ворота с крестом. Подходил к двери, смотрел, висит ли на ней знакомая табличка, стоит ли возле дома старенькая машина Вольфа и выглядывает ли еще из ящика свежий номер «Джерузалем пост»?.. А потом перестал заходить. Зачем? Пусть все останется как было когда-то. Пусть память будет живой, а жизнь обратится в память. Пусть длится этот камень, и этот свет, и белый след в неистово-синем небе. И никогда не кончается улица Невиим.

Иерусалим, 2009

Фабула

Там, где мокрой ветлы

качается старческая голова

в такт дождю по размытому тракту

качаю, качаю

зыбку бесплотного тела.

Между явью и сном,

над стылой рябью воды —

желтая зыбка звезды там,

где ветла зашумела…

Свет фонаря метался в дальнем конце зала, слышались возбужденные голоса, резкий говор. Люди просыпались, ворочались. Проверка документов, еще один обход.

Шимон спустил ноги на каменный пол, одернул пиджак. Из разбитой стеклянной двери бывшего зала ожидания первого класса дуло, на запасных путях гудел паровоз, и по светлеющему утреннему небу летел густой сизый дым.

Шимон представил склонившееся над ним, опухшее от недосыпания бледное лицо гоя с пятиконечной звездой во лбу, цепкую руку. Как он устал от этих ночных дозоров! Вот уже два месяца он ехал куда-то в переполненных теплушках среди орущей взбудораженной толпы, дневал и ночевал на узких вокзальных скамейках… Пожалуй, вначале он знал, куда едет — подальше от дома, на юг, в Крым. Но вот он сбился с пути, закружил на месте, растратил желтенькие николаевские кругляши. Осталось одно желанье — вырваться, вынырнуть, выжить!

Он поднялся, взял подмышку лежавший в изголовье маленький кожаный чемодан и двинулся к выходу. У стеклянной двери застыл на мгновенье, заметив в последний момент темный очерк длиннополой шинели и конусообразную шапку — вдруг перегнулся пополам, схватился свободной рукой за живот, забормотал путано, сбивчиво… Лицо под островерхим горшком изобразило крайнюю степень отвращенья, ружейный приклад, наискось перегородивший дорогу, пополз в сторону и — о, Господи! — он очутился на улице, стремительно засеменил в дальний конец перрона, спрыгнул на землю, скрылся за черными конусами угля.

К чему сталкиваться с властями? Совсем ни к чему! Он поставил чемодан на землю; осторожно отогнув полу пиджака, ощупал ее… Монетка была на месте — единственная оставшаяся, чудом уцелевшая, закатившаяся за подкладку и до времени схороненная — он случайно обнаружил ее неделю назад, и то и дело, с мучительно-сладким чувством дотрагивался до нее, думал о ней… Он снова взял чемодан, выглянул из укрытия: на пустом перроне, зябко притоптывая, все ходил взад-вперед часовой, и вдалеке за темной массой пакгаузов горело бессонное око семафора.

Вдруг — чемодан рванулся из-под руки, да так скоро, что Шимон едва-едва, даже не кончиками пальцев — ногтями, смог его удержать. Оглянувшись, он разглядел странную фигуру в бабьей кацавейке и в фуражке со сломанным козырьком. Фигура злобно всхлипнула, вскинула ногу, пытаясь угодить Шимону в живот, но Шимон увернулся. Фигура с силой дернула чемодан к себе, и Шимон повалился на землю. Он проволочился по земле, вцепившись в чемодан, несколько метров, пока его не ударили по руке. Шимон взвыл, схватился за руку; фигура же, подхватив добычу, бросилась наутек.

Рассвело. Солнце, вынырнув из-за полуразрушенной фабричной трубы, расплавленным золотом пролилось в глаза, а он все сидел за угольной кучей, прижав к груди больную руку, и тихонько покачивался, словно — баюкал ее. Нестерпимо ныло плечо, саднило колени, от разогретой земли подымалась тяжелая густая вонь…

Он поднялся, побрел через пути прочь — прочь от этого проклятого места, от этих длиннополых, страшных, безусых гоев, от паровозного дыма и лязга колес прочь! Ему нужен врач, Господи, его мутит от голода и боли!

Он вышел на привокзальную площадь. Две бабы в тени пирамидальных тополей торговали тряпьем; у заколоченной, с разбитой вывеской аптеки стояла обшарпанная коляска. Кучер спал, втянув голову в плечи. Шимон свернул за угол на сонную утреннюю улицу и побрел все вверх и вверх, мимо деревянных домишек, закрытых ставень, глухих заборов.

Вдруг он остановился, словно иголкой кольнуло в затылок, и обернувшись, посмотрел через дорогу. У распахнутого настежь окна сидел толстый лысый господин с пышными, свисающими чуть ли не до плеч, усами.

— Утро доброе, — сказал он. — Не хотите ли постричься?

Шимон оторопело молчал.

Господин хихикнул и сделал широкий приглашающий жест:

— Прошу, пане, прошу!

Уж не издевается ли он? Шимон выпрямился, левой здоровой рукой нащупал под подкладкой золотой, слегка выпятил живот и медленно двинулся навстречу усатому господину. Тот осклабился, мгновенно растаял в темной раме окна и возник уже на пороге, распахнув настежь дверь. Шимон кивнул головой, мол, ничего иного от вас не ожидал, и шагнул в пропахшую одеколоном и мылом сладкую полутьму.

Толстый господин сказал: «разрешите», ухватился за лацкан пиджака и — с силой потянул его с Шимона. Шимон заголосил; почти теряя сознание от боли, рухнул на стоящий у двери стул.

— Ох ты, боже ж мой! — закричал толстый господин. Мгновенным кошачьим движеньем окунул ватку в какую-то жидкость, сунул Шимону под нос… Шимон громко чихнул, заворочался на стуле.

— Ушиблись очень? — участливо спросил господин.

— Плечо…

— А разрешите взглянуть?

И, не дожидаясь ответа, запустил волосатую лапу Шимону под рубаху.

— Ай-ай-ай! — закричал Шимон, — что вы делаете?

Но толстяк, вдруг навалившись всем телом, прижал Шимона вместе со стулом к стене и что есть силы дернул больную руку. Свет померк в глазах Шимона… а когда он пришел в себя, то увидел, что сидит по-прежнему на стуле, усатый же господин плавно поводит чем-то холодным, тускло-блестящим по длинному кожаному ремню.

— Изволите побриться?

— Что?

— Побриться, говорю, не желаете?

— Я пойду, — сказал Шимон, приподымаясь. — Мне надо идти.

— Торопитесь? Могу ли узнать, куда? В гости? На бал? А всего возможней — на деловую встречу? — Усатый господин наклонил голову и как-то уж слишком участливо взглянул на Шимона. — Так, ведь, главное — вид. А вида на вас, извините, нет совсем! Садитесь, будьте так любезны, — и он повел рукой в сторону широкого кожаного кресла. То ли Шимон ослабел, то ли заворожили его речи и плавные движенья усатого господина, только, ни слова ни говоря, пересел он в кресло и увидел в зеркале едва знакомое, полузабытое, обросшее черной щетиной лицо.