Он — вырвался. Добрался до Москвы. Использовал единственный шанс. Это — самое важное! Об этом я буду писать… А было ли именно так на самом деле, значения не имеет!
Золотая монетка. Яблочный год.
Вот уже месяц не встречает меня на Эмек Рефаим мой знакомец в круглой шапочке. Не стоит его стул возле магазина женского белья, не красуются на вешалке грошовые майки… Куда он подевался? Я не знаю. Да, признаться, и не хочется об этом думать. Я пришел на Эмек Рефаим, чтобы купить вина. Вот, хотя бы в этом магазинчике с длинной деревянной стойкой и рядами посверкивающих в полутьме бутылок. Но это — дорогой магазин. А мне нужно что-нибудь подешевле. Еще я хочу купить белую брынзу, алые помидоры, зелень в лавочке на углу. И масло в высокой бутыли — настоящее оливковое масло, пахнущее прокаленным сухостоем. Завтра меня посетит Влада. Так мы с ней договорились. И на наших губах будут красное вино и оливковое масло. Кровь этой земли.
Я иду мимо высокой стены кладбища тамплиеров, (там они покоятся среди белых камней и сухой травы), я возвращаюсь домой с тяжелой сумкой, полной еды. Влада, — скажу я, — Влада, ты пришла, ты уйдешь. Но этот вечер мы проведем вместе в моей белой комнате, где лишь книжный шкаф и стол в завалах бумаги, да холостяцкий топчан.
А знаешь, у меня все же найдется для тебя подарок — дымчатый топаз луны на фиолетовом бархате неба.
Он вернулся ночью, когда Герда уже спала. Она услышала шорох — открыла глаза.
— Кто это? — вскрикнула она, и в то же мгновенье почувствовала его запах, его губы на своих губах.
— Это я. Подвинься, пожалуйста. Такая узкая кровать!
Засмеялась, повернулась к нему, положила руку на его голое плечо.
— Так с кем ты проводил время без меня?
— Ни с кем. Занимался делами. А что слышно у тебя?
Сняла руку. Повернулась на спину.
— Все нормально. Деньги передали… Целых полторы тысячи.
— Ого! Ты уверена, что за тобой не следили?
— Я ничего не заметила.
Села на кровати, нащупала тапочки, подошла к столу.
— Этих тель-авивцев ничего не интересует. Такие противные… Даже вспоминать неприятно. Хочешь пить?
— Нет.
— А я хочу.
В кружке были остатки кофе. Плеснула в миску, налила из чайника кипяченую воду. Она уже успела остыть.
— Как ты только живешь в этом Тель-Авиве…
— А я и не живу.
— Что ты хочешь сказать?
— Так… Прохожу мимо.
Отхлебнула воду из кружки, помолчала…
— Ты странный.
— Каждый странен по-своему.
— А твой Эли уж точно!
— Он умный. У него не мозг, а логическая машина… Так что он передал?
Щелкнула выключателем лампочки. Вспыхнул свет под низким потолком. Вытянула из-под ремня часов белый квадратик. Вскочил с кровати, подсел к столу.
— У тебя есть Танах?
— Лежит где-то… А зачем он тебе? Хочешь почитать?
— Дай!
Пожала плечами, отыскала среди книг на полке.
— И лист бумаги с карандашом!
Раскрыв «Хумаш» в начале главы «Вэ яца Яаков ми Беэр-Шева», Марк углубился в работу… Герда села напротив, подперла рукою голову и, время от времени прихлебывая воду из кружки, наблюдала, как вместо колонок цифр возникают на бумаге буквы, складываются в слова… Выпрямился, перечитал текст.
— Ну, что?!
— Их ничего не интересует… Они хотят лишь поскорее провести операцию…
— Это нормально.
— Нет! В создавшейся ситуации она лишь вредна! Кроме того, если есть подозрение…
Чиркнул спичкой Бумага полыхнула — обуглилась.
— Какое? — Герда подставила глиняную пепельницу.
— Не важно… Я хочу сказать, что можно было бы действовать умнее. Наладить новые связи… Ведь это — ценнейшая информация! Теракты недостаточны. А «Хагана» спелась с англичанами. Только разговорами и переговорами их тоже не выгонишь. Должен быть какой-то средний путь…
Подошла к нему, коснулась жестких волос на его груди, повела ладонью вниз…
— Я купила тебе две майки… И теплые носки. Пришла домой, а тебя нет… И я испугалась, что ты больше не придешь.
— Я всегда возвращаюсь к тебе.
— Правда?..
Вместо ответа он поцеловал ее, а она задохнулась — и крепко прижалась к нему.
Чем может запомниться город? Я написал эти строчки, когда мы сидели в зале ожидания автобусной станции, делать было нечего, девочка, как всегда, сидела рядом с тобой — она всегда была очень послушной, наша девочка.
Чем может запомниться город, в который мы приехали на день, побродили по пыльным улицам, сфотографировали плоскогрудые церкви, полюбовались видом реки… Я купил какую-то книжку, хотел, было, приступить к чтению, и вдруг… это всегда бывает вдруг: возникает интонация, звучит все настойчивей, и вот — откладываешь книжку, прекращаешь разговор.
Тот текст затерялся. Значит, был и не очень-то хорош. Но провинциальный город с его церквями, похожими на бледных девушек в голубом и белом на фоне неяркого голубого неба с неподвижными облаками, этот бездонный омут жизни, отражающий небо и облака — остался.
Ты прочитала стихотворение, на мгновенье задумалась, но вместо того, чтобы вынести, как всегда, окончательное решенье, сказала, что твой дед Яков, может быть, — из этого города… Откуда-то отсюда — из этих просторных и неярких мест. Он умер, когда ты была еще очень маленькой, и не запомнила его. Но бабушка Оля что-то рассказывала… «Не совсем обычное имя для русского». «А он и не был русским… Это такая семейная тайна, которую все знали. Ты же понимаешь, в те времена быть дочерью еврея… Отца происхождение жены не трогало. В его среде эстрадников и циркачей национальностью не интересовались». «А кем был дедушка?» «Преподавателем литературы в школе. Такой тихий книжник. Как и бабушка. Никогда никуда не лез, ничего лишнего не говорил… Потому и выжил. Бабушка рассказывала, что он был очень талантливый, даже какую-то работу написал… то ли по лингвистике, то ли по филологии… Да вот, не в те времена родился… Родители говорили, что я очень похожа на бабушку», — добавила ты.
Чем может запомниться город? Чьей-то глухой, несостоявшейся судьбой? Уехать в столицу, жениться на дочери раскулаченного купца, да так и не вырваться из омута времени. Кануть в него бесследно и навсегда. А мы с тобой даже поднялись в Иерусалим, подчиняясь все тому же безотчетному стремленью — вырваться, понять, обрести смысл… Но наша дочь, тихий омут, в котором, как оказалось, водятся черти, вернулась обратно — на свою Петровку.
И мы расстались здесь. Добрались сюда, чтобы расстаться. И вот, я пытаюсь подправить свою судьбу. Переписать ее. Протянуть ее нити в прошлое, которое я никогда не видел.
Яков… Почему его не арестовали? Конечно же, он молчал. Но сколько других, таких же, как он, не спасло молчанье? Он старался быть как можно незаметней, но внешность, эта однозначно-определенная, словно выдолбленная в камне на веки вечные внешность, досталась в этом месте и на это время — ему… На уроках он артистически примирял заданную идеологичность с бездонной проблематикой текстов, но, главное, умел при всех обстоятельствах сохранять дистанцию между собой — и миром. В этом была его тихая, тайная сила.
Комментариев нет