— Ты еврейка?
Задумчиво качнула головой.
— Со мной можно запутаться. Папа наполовину поляк, наполовину еврей. Мама наполовину русская, наполовину татарка.
— Ага, то-то я чувствую в тебе что-то баскакское! Подскочить на коне, накинуть аркан, приторочить к седлу!
— О, нет, я не столь жестока, — взгляд на часы. — Но мне пора.
Я расплатился. Мы вышли на ветреную улицу, спустились к Яффо, и она вдруг стала рассеяна. На углу Яффо и Бен-Иегуда остановились
— Дальше не провожай. У меня встреча с подругой. Она приехала из Германии. Очень милая, но в ужасной депрессии!..
— Я позвоню?
— Да, да, конечно.
Улыбка, взмах руки. Заспешила, исчезла в толпе.
Что ей нужно? Неужели всего лишь статьи о ней? Но для этого не требуется таких усилий! Снова закружил по комнате, остановился… Выжженные холмы бредут к горизонту. (Которое уже столетие поэты их сравнивают со стадом овец?) И за невидимой чертой нисходят к Мертвому морю. Не надо туда идти — водой Мертвого моря не напьешься.
И вдруг начинается прежний бред… Летняя Москва, мальчик с девочкой, бредущие по бульвару. Или нет, зима, темнота, скользь и склизь под ногами. Не надо туда идти, заболит сердце, и будешь уже в который раз как рыба, выброшенная на берег, ловить воздух открытым ртом!
И все же, что происходит в яростные дни, когда планеты замирают в небе и земля останавливает свой бег на краткий миг, когда этих двоих сотрясает дрожь, и они приникают друг к другу. А потом опадают, смежают глаза. На узком девичьем диване на Петровке, или в кооперативной квартире в комнате, где тахта, книжный шкаф, письменный стол, зеленый ламповый свет… Мать ходит по коридору, из гостиной доносится шум телевизора: там отец дремлет в кресле, вернувшись с работы… Но на этот раз ему не до дремы: он тоже топает по коридору, покрикивает на мать. Звезды, холодные февральские звезды останавливают свой бег и заглядывают в комнату, где он гладит ее лицо, бережно, словно боясь разбудить. Где-то в необъятном страшном просторе вспыхивает новая звезда, и новая жизнь начинает дышать, расти, набухать как почка — на узком ли диване между шкафом и дверью, на тахте ли в комнате, где зеленый ламповый свет. Под шаги в коридоре или вопли на коммунальной кухне, под вознесенными во тьму крестами Петровского монастыря…
Девочка откроет глаза, улыбнется. Скажет: «Мне пора». Они откроют дверь, выйдут в коридор, где их ждут уже отец и мать: тревожные взгляды, перекошенные от волнения лица. «До свиданья, — скажет им девочка, — пока мальчик будет неуклюже помогать ей натянуть заячью шубку, — до новых встреч!» И мимо однообразно-бетонных домов — до метро. «Я позвоню завтра утром?» «Позвони!» Теплые губы, дыханье. Взмах руки.
И снова было утро. В проеме подъезда одного из домов по улице Невиим возник Марк. Надвинул на лоб шляпу, засунул руки в карманы пиджака. Похоже, на сей раз он никуда не спешил. Прошел до йеменской фалафельной, купил питу, туго набитую хрусткими шариками вперемежку с салатом, и, усевшись на скамью, принялся с аппетитом есть. Вход в клинику доктора Коэна был всего в нескольких метрах от него. Если бы он повернул голову, то несомненно заметил бы, что стена у входа изрешечена, как оспой, следами от пуль. Но Марк смотрел прямо перед собой. О чем он думал? Трудно сказать, но можно предположить, что в этот момент он не думал ни о чем.
Но вот он встал, достал платок и вытер губы, и, вынув из кармана мелочь, заплатил за питу с фалафелем. Помедлил — заказал еще стакан апельсинового сока, и пока юркий хозяин с лоснящимся от пота лицом выжимал дольки апельсинов под железным ручным прессом, стоял неподвижно, казалось, не обращая внимания на снующий вокруг разноцветный и разнополый люд. С наслаждением выпил он сок, взглянул на часы. Пора!
Пересек улицу и по переулку, мимо ресторана с вывеской Old friend прошел до Сергиева подворья. Вход на площадь был перегорожен патрулем. На сей раз — четыре человека. Автоматы. По два запасных рожка. Неужели что-то заподозрили? Нужна связь, связь! Любой ценой — связь! Спустился по проулку вниз, вышел на Яффо, и мимо здания с каменным львом на крыше прошел к почте. Остановился у входа. Пусть следят. От слежки можно уйти. А пуля в затылок пока не угрожает: он им всем нужен.
Солнце уже палило. Он передвинулся в тень. Смахнул пот со лба. Женщина с кошелкой. Двое молодых арабов в рабочих робах. Господин с усиками. На голове — красная феска. А, вот… Неужели… Ко входу шла полная женщина в шляпке, с маленькой сумочкой, перекинутой через руку в перчатке. В другой руке она сжимала свернутую в трубку и перевязанную желтой лентой газету. Увидела Марка, остановилась. Поспешно отвела взгляд. Медленно пошла прочь. Повернула за угол. Он двинулся за ней и едва не натолкнулся на нее — она стояла там, возле круто нисходящей с холма лестницы. Подняла на него большие тревожные глаза. Выдохнула — «книжный магазин Меира, через полчаса!» и, ухватившись за поручни лестницы как за спасительную опору и осторожно переставляя полные усталые ноги, стала спускаться вниз.
Повернул направо во двор, сжатый серым полукругом блочного дома. Шагнул в подъезд. Подождал, выглянул наружу… Вот он — тот слепец с рынка! Стоит у входа во двор, прислонившись к стене. Но уже без палочки в руке. Почему именно он? Не хватает людей или Стилмаунт хочет, чтобы точно было известно, кто идет по следу?
Огляделся. В таких домах должен быть запасной выход… Так и есть — за мусорным баком. Пахло кошачьей мочой. Расстегнул ширинку, с наслаждением облегчился. Моча к моче. Нащупал ручку двери. Поддалась… Открыл ее и вышел в соседний двор.
Жили летом у холодного моря. Только девочка осмеливалась купаться, и Таня должна была идти вместе с ней, по колени входя в стальную, с редкими голубыми разводами балтийскую воду.
Шли обедать в стекляшку под соснами, отстаивали очередь, чтобы получить, наконец, заправленное томатной пастой харчо или суп с выступившим по краям тарелки жиром. А потом надо прохаживаться — степенно и чинно, по берегу, чтобы не сразу отправиться в поход по магазинам, а лишь надышавшись впрок соленого, пахнущего гнилыми водорослями воздуха. Звезды замерли в небе, казалось, раз и навсегда. Ничего не происходит. И не произойдет. Так в середине пути жизнь останавливается и замирает.
Я выторговал себе право вместо походов по магазинам сидеть с двух до четырех в читальном зале местной библиотеки. Она тоже стеклянная. К прозрачной стене тянутся цветущие ветви боярышника, подступает трава, и стальное, с голубыми разводами небо смотрит в упор, нависая над невидимым, скрытым дюнами морем.
Комментариев нет