Ах, я догадался, наконец! Ты не приходишь к Якову, потому что Ребекка, еще молодая, без распухшего к старости тела и тромбозных ног, лежит в своей комнате на верхнем этаже иерусалимского дома, и ты ухаживаешь за ней! Вчера вечером она добралась, вернее, с трудом доползла до ворот, смертельно усталая… Проскользнула неслышной тенью между столиками с гогочущими американцами, исчезла за домом, там, где черный вход, лестница на второй этаж и кухня, откуда прогоркло воняет мясом (Стенли вымачивает его в уксусе и скармливает своим гостям).
Я стоял, глядя на темные, с болтающимися ставнями, окна верхнего этажа, и мне показалось, что в одном из них мелькнул свет — узкий луч электрического фонарика. Возможно, Махмуд что-то ищет среди коробов и мешков, которыми завален второй этаж… Но почему такая срочность? Свет больше не появлялся, я отвернулся к воротам, как мне и положено по инструкции, и представил Ребекку: она лежит, распластавшись, на неразобранной постели…
Ребекка лежала, распластавшись, на неразобранной постели. В спальне горел ночник, шторы окна — плотно задернуты. Вошла Мина.
— Что с тобой? Что случилось? — проговорила Мина, подходя к сестре.
Ребекка молчала.
— Где ты пропадала? Я хотела сообщить в полицию, но твой замечательный братец…
На пороге возник Залман в ночной пижаме. Он щурился от света, его усики подрагивали. Протянул руку с указующим перстом в сторону постели:
— Я знал, что все этим кончится! Я предупреждал!
— Что ты знал? О чем предупреждал?
— Твои ночные похождения!.. Драная кошка на службе сионистской революции!
— Перестаньте! Нашли время выяснять отношения!
— Она не больна. С ней ничего не случилось… И не случится! — крикнул Залман и вышел из комнаты.
Мина села на постель, обняла сестру за плечи.
— Я позову доктора Рабиновича. Он свой. Ему можно довериться.
— Не надо доктора…
Высвободилась из объятий Мины.
— Ты уверена?
— Не надо!
— Тебя должен осмотреть доктор. И дать заключение. Нужно заявить в полицию!
— Он прав, этот крот… Ничего не случилось. Просто-напросто не спала больше суток. Ни секунды. Заперли в какой-то комнатенке. Беспрерывно допрашивали… Эти сволочи — профессионалы. Умеют работать и заметать следы.
— Англичане?
— Нет.
— Но что они хотели от тебя?
— Интересовались документами…
— Какими?
— Не надо тебе знать. Много знания, много печали.
Мина подошла к окну, приподняла занавеску.
— Что там?
— Ничего. Пусто и тихо… Послушай, — прошлась по комнате, снова села на постель. — Я никогда не просила тебя разъяснить твой образ жизни… Каждый имеет право на свободу. Но теперь это затронуло семью.
Ребекка взяла руку сестры, сжала в своей.
— Тебе нечего сказать?
— Я не хочу втянуть вас в опасную ситуацию.
— Похоже, ты уже втянула…
Ребекка откинулась на подушку, прикрыла глаза
— Они считают, что эти документы — у нас в доме.
— Вот как… Прекрасно! И какие же это документы?
— Они имеют отношение к имуществу местной русской церкви
— Так это русские! Погоди-погоди… Но ведь Христя…
Ребекка вскинулась:
— Ну, конечно! У меня от усталости помутился разум… Христя, господи, Христя!
И Христя, обхватившая руками непомерный живот, возникла на пороге. Ребекка приподнялась на локтях:
— Тебе что-нибудь известно о русских документах?
Христя молчала, уставясь в пол.
— Говори сейчас же! Или завтра ноги твоей в доме не будет! Откуда они у тебя?
Христя молчала.
— Ты ведь была близка к отцу Феодору? А его убили… Из-за этих проклятых документов? Да?
Лицо Христи налилось кровью. Из горла вырвался судорожный хрип.
— Думаешь, мой братец защитит тебя? Как бы не так! Нагуляла ребенка — и иди на все четыре стороны!
— Подожди, — сказала Мина, — не кричи…
И взяла Христю за руку.
— Послушай, Христя, ты подвергаешь опасности всех нас. И, прежде всего, саму себя. Ты не в таком состоянии… Ты должна подумать о своем будущем ребенке! Ты слышишь меня? Если документы и вправду у тебя, освободись от них, и как можно быстрее! Это опасно!
Христя подняла на Мину глаза, медленно и важно кивнула головой. Вышла из комнаты. Ребекка снова опустилась на подушку.
— Интересно, что у нее было с отцом Феодором? Впрочем, это уже не имеет значенья… Думаешь, ее проняло?
— Надеюсь… Сейчас мы, хотя бы, начали что-то понимать.
— Правда? Приятно слышать.
Помолчала.
— Хочу попросить тебя об одном одолжении.
— Каком?
— Пойди в соседний дом. Там на втором этаже живет постоялец… Посмотри, все ли в порядке.
— Уже поздно. И что я ему скажу?
— Не надо ничего никому говорить! Просто посмотри, все ли в порядке!
— Это странно. Но раз ты просишь…
— Очень прошу! Иди! И возвращайся поскорей.
На следующее утро, подойдя к ресторану, я увидел полицейскую машину, стоящую у тротуара. Возле меня лихо тормознул мотоцикл, и двое полицейских в кожаных куртках, с пистолетами за поясом и автоматами за спиной стремительно ворвались во двор. Поспешно вытащив из рюкзака пистолет, я воткнул его за пояс и встал возле ворот. Посетителей еще не было. Стенли стоял во дворе в шлепанцах и испачканной мукой рубашке и, задрав голову, смотрел вверх, на окна второго этажа. Послышался звон упавшей канистры, затем словно что-то обрушилось. «Вон он! Держи его!» — раздался крик. Из бокового, глядящего на соседний дом, окна, выглянул человек с длинным изможденным лицом. На голове — желтая полотняная шапка с козырьком. Оглядевшись, он вдруг прыгнул, уцепился за ветви раскидистого платана, еще мгновение — и сиганул вниз, исчез за кучей мусора по другую сторону забора.
Полицейские выбежали во двор, стремительно перемахнули через невысокий забор. Один побежал вокруг дома, другой — скрылся в его подъезде. С визгом тормозов подъехали еще две машины, и четверо полицейских с автоматами наперевес один за другим скрылись за настежь распахнутой дверью.
По Невиим, ни на секунду не останавливаясь, двигался поток машин, шли люди, слепило солнце. Я встал в тень возле куста, Стенли вернулся на кухню… Примерно через полчаса, когда в ресторане появились первые посетители, из подъезда соседнего дома вышла процессия и двинулась по улице: впереди шествовал полицейский. Он тяжело дышал, синяя рубашка была темна от пота. За ним, толкая перед собой супермаркетовскую коляску, груженную пустыми банками и бутылками, двигался тот, в желтой шапке; вослед, толкая такую же коляску, груженную двумя спортивными сумками и рюкзаком, нетвердо покачиваясь, однако же сохраняя направленье, шел старик в рваных джинсах; замыкала шествие женщина — худая как палка, одетая на манер религиозных: в длинном платье и с платком на голове. Как и положено женщине, уважающей себя, она шла лишь с легким пластиковым пакетом. Взвизгнул мотоцикл, скрылся за поворотом со своими лихими наездниками, одна за другой отъехали полицейские машины. И снова — гул, привычная толпа: харедим в черных шляпах и сюртуках, юркие монашенки, молодые арабы, намеренно громко разговаривающие, разглядывающие меня..
Комментариев нет