— Я сын Якова Переца, — проговорил он веско, — владельца скобяных складов в Бердичеве.
Старик хихикнул. Отступив на шаг, слегка согнул круглую спину.
— Прошу извинить… Сын самого Якова Переца, и вдруг… Какая счастливая неожиданность! А? Что? — и, продолжая хихикать и пожимать плечами, он двинулся по лестнице вверх.
Слова мужа, очевидно, смутили старуху — она снова и очень внимательно оглядела гостя с ног до головы.
— Ах, да! — воскликнул Шимон, протягивая ей кулек со сладостями, — вот, кушайте на здоровье!
Должно быть, вид кулька окончательно склонил чашу весов в его пользу.
— Пойдемте, — проговорила она, ныряя в темноту коридора, — я покажу вам вашу комнату.
Неистребимый запах москательной лавки… Слева за стеной, должно быть, чулан… Справа — большая комната, ходики на стене…
— Идите сюда! — сказала старуха и исчезла.
В комнате ничего не было, кроме кровати, стола и стула у окна. Не раздеваясь, упал он на взвизгнувшие пружины, закрыл глаза… Воздух густел, тени входили в комнату, качались по стенам. Далеко-далеко крутился колодезный ворот, звенела цепь…
…Что я сделал ему?!
Он идет на меня с палкой наперевес. Я стою, вжавшись в стену. Еще немного, и палка вопьется в меня, продавит грудь! Они обступили нас и молчат. Они ухмыляются и молчат! Пустые глаза, ощеренный рот. Жид? Объясните мне. Мне пять лет. Мне очень трудно понять!
А бабушка смотрит на меня, подперев ладонью щеку, и говорит: майн зун, майн киндер. Отец лежит на диване, и в зимнем сумраке ходики на стене: тик-так, тик-так…
Протяжный скрип. Он открыл глаза. В дверях стояла старуха.
— Утро доброе. Как спалось?
Несколько мгновений он глядел на нее недоуменно… тряхнул головой, спустил ноги на пол.
— Прекрасно.
— Еще бы. Со вчерашнего дня спите.
— Да ну…
— Я белье занесла, а вы и не пошевелились. Поспешайте! Завтрак готов.
Она вышла.
Действительно, на стуле лежало аккуратной горкой белье, стол был накрыт чистой скатертью. Шимон отыскал полотенце, выглянул в коридор: в противоположной стороне маячило светлое пятно — должно быть, выход… В большой комнате спиной к нему стояла рыжеволосая девушка в светло-зеленом платье. Он проскользнул мимо нее, выскочил на улицу и, свернув за угол, очутился на заднем дворе. Старуха, колдовавшая у печки, махнула рукой на подвешенный к дереву рукомойник, прошла в дом с кастрюлей, прижатой к животу, и в воздухе густо запахло вареной картошкой.
Они уже сидели за столом, замолчали, повернули головы.
— Проходите, — сказала старуха, указывая Шимону место рядом с девушкой. — Знакомьтесь, это Руфь.
Не вставая, протянула Шимону длинные вялые пальцы, кольнула мгновенным взглядом зеленых глаз.
— Что ж вы стоите? Садитесь! — старуха положила на тарелку несколько картофелин, обильно полила их сметаной.
— Дети — украшенье дома, — проговорил Шимон.
Старик хихикнул.
— Глубокая мысль, — сказал он важно и покачал головой, — глубоко…
— Нахман!
Шимон неторопливо взял вилку, подцепил картофелину.
— Руфь у нас училище кончила, на двух языках говорит.
— О! — сказал Шимон, стараясь есть не очень быстро. — Правда?
Руфь молчала, отрешенно глядя в окно.
— Ах, да, — Шимон помедлил, поворотился к реб Нахману, — господин Кистяковский…
Старик нахмурился.
— Я говорю, господин Кистяковский вам большие приветы передавал…
— Кто такой? Не знаю!
— Как же… Парикмахер. На той улице, что ведет к вокзалу.
Лицо реб Нахмана налилось кровью.
— Чепуха! — крикнул он, стукнув ладонью по столу. — Нет там никакой парикмахерской!
— Как же… Этого не может быть!
— Велика беда, — сказала старуха, — что-нибудь напутали.
— Да, нет же, уверяю вас!
Реб Нахман гневно молчал.
— Расскажите-ка лучше, как поживает отец ваш? — торопливо проговорила старуха, — сейчас плохие времена.
— Рррэволюция! — пророкотал реб Нахман. — Пришлось свернуть делишки, а?
В настороженной тишине Шимон помедлил с подъятой вилкой в руке.
— Делишки — дело десятое, — сказал он веско. — Был бы капитал.
Реб Нахман неожиданно развеселился.
— Совершенно верно! Так рассуждал один весьма… весьма знаменитый еврей… Капитал… Ха! Превосходно!
Старуха собрала с блюда остатки картошки, высыпала на тарелку Шимона. Руфь зевнула, прикрыла ладошкой рот.
— Да-с, капитал! — Шимон повысил голос. — Что вы можете без денег? Что вы стоите без них?
— Я?! — сказал старик, слегка приподымаясь и упираясь ладонями в стол. — Да будьте вы прокляты с вашими капиталами, вашими заводами, вашей борьбой! Опустеет земля, и волки будут рыскать по ней, взойдет звезда, и никто ее не увидит, ибо некому будет смотреть!
— О, Нахман!
— По заслугам вашим воздастся вам! Гои вытопчут ваши поля, сломают виноградники, осквернят ваших жен!
Руфь повернулась к старухе.
— В Лыковке был погром, — сказал она, — и синагога сгорела.
— Откуда ты знаешь?
— Давидка сказал.
Реб Нахман перевел дыхание. Тяжело заскрипел под ним рассохшийся стул.
— А все храмовники… Предали Израиль! И мы за грехи их, бездомные, мечемся по земле…
— Любимая тема, — проговорила Руфь, оборачиваясь к Шимону, и передернула досадливо плечами.
— Но им все мало. Они развращают народ! — борода реб Нахмана затряслась. — Кому служит наш казенный раввин? Всевышнему? А, может быть, сатане?
— Бросьте, папа. Как вам не надоест… Что вы привязались к равви? Он не лучше и не хуже остальных.
— Зажравшийся индюк! — крикнул реб Нахман и затих…
— Нас пока Бог миловал, — сказала старуха, — да и то, местечко у нас неприметное, от больших дорог вдалеке. Иное дело — Бердичев. Говорят, у вас большие погромы были?
Шимон положил вилку, выпрямился. Каким они видят его со стороны в перекрестьи безжалостных, терпеливых глаз?
— Да, — сказал он, — да… Склады сгорели… Их ночью подожгли…
— О, какой ужас! Страшный удар для вашего батюшки! — воскликнула старуха, по-прежнему настороженно глядя в лицо Шимона. — Такой деятельный, такой энергичный и вдруг — все прахом… Ай, яй, яй!
— Но… — Шимон вдохнул душный прогорклый воздух, — слава Богу, отец и мать живы… и дом уцелел. Отец послал меня в Киев… Там, в верном месте осталось еще кое-что…
Он поднял голову. Руфь смотрела на него.
— В Киев… — повторил он, чувствуя кончиком языка гладкую округлую тяжесть слова. — Да знаете сами, как сейчас разъезжать. А до Киева… путь неблизкий.
Старуха слегка подалась вперед.
— Место-то хоть надежное?
— О, да!
— От подыхающих мух смердит и бродит елей умащенья, — проговорил реб Нахман, приоткрывая глаза. — Немного глупости перевесит почет и мудрость…
— Ах, папа, если бы вы знали, как это все!.. — крикнула Руфь, вставая. — Мне пора. Приятного аппетита!
Резко отодвинула стул, направилась к двери.
— Своенравная она у нас, баловная, — проговорила старуха.
Шимон понимающе улыбнулся.
…Щелчок — фортка распахнута настежь. Карабкаешься на низенький подоконник, подставляешь лицо весеннему ветру, гомону, звону. У весны — насморк, весна простужена. Она хрипит и кашляет, с сосулек каплет, и черный лед на тротуаре плавится, течет.
Комментариев нет