Виноградники ночи

— Нет, нет, что вы! Наоборот! Я так давно ни с кем не говорил по-человечески!

Мар Меир раскрыл книгу, слегка наклонил голову. Губы его неслышно зашевелились. Он читал.

— Я служил при штабе… ну, это не важно… одного из фронтов. И без особых проблем дотянул до конца войны. Я ведь везунчик.

— По вашему виду этого не скажешь… И что же, вам везло и дальше?

— Да! Не знаю, возможно, потому что я подчиняюсь мгновенному желанию… слишком долго не обдумываю свои поступки? Я не мог себе представить, что вернусь в Россию… Там у меня никого не осталось.

— И у меня в Германии тоже…

В лавочке сгустилась тишина.

— Я так устал от своего еврейства! Может быть, хотя бы здесь этой проблемы не будет…

— Вэ яца Яаков ми Беэр-Шева, вэ елех харона, вэ ифга бэ маком вэ илен, ки ба ха-шемеш, — произнес мар Меир.

Яков обернулся.

— Что вы сказали?

— И вышел Яаков из Беэр-Шевы, и пошел в Харан. И очутился в одном месте, и остановился на ночлег, потому что солнце зашло. Это не я сказал. Так написано.

Яков поднял голову. Солнце зашло, звезды выступили на небе. И вдруг закружились сверкающим вихрем, подхватили Якова, оторвали от земли!.. И почувствовал он, что дышать все трудней, ибо там — нет воздуха!

— Вам плохо? — донесся до него словно издалека встревоженный голос Герды.

— Нет-нет, все нормально, все нормально… Еще не пора… — грустно улыбнулся. — Мне еще многое нужно сделать.

Руди отошел в тень и сел на выступ стены так, чтобы видеть дверь закусочной. Он уже знал, заглянув в немытое стекло, что за тем столом сидит женщина, положив перед собой номер «Джерузалем пост». Больше в закусочной никого нет. Где-то он ее уже видел… Но где? Руди достал из одного кармана пиджака трубку, из другого — кисет, неторопливо развязал, набил трубку пахучим табаком, примял его. Чиркнул зажигалкой, втянул горьковатый, щекочущий горло дымок. Руди любил трубку. Она успокаивала и придавала солидный вид. В свои двадцать два года Руди не хотел выглядеть юнцом. Да… где же он видел ее? Что-то связанное с Ребеккой… Ну, конечно! Ребекка как-то шла вместе с ней — родственница, подруга? Руди глубоко затянулся, окутался дымом… Значит, сама Ребекка прийти не может.

Вышла, наконец. Остановилась, поправила шляпку. Руди терпеть таких не мог — маленькая, полная. Из породы еврейских клуш. Заспешила вверх по Агриппас, к рынку. Руди выбил трубку, спрятал в карман. Движения его были размерены и точны.

Пересек улицу, открыл дверь. Подошел к прилавку, за которым сидел толстый грязный араб. При виде Руди тот дернулся и встал: он видел этого посетителя в первый раз, но почувствовал сразу: вошел тот, кого следует обслуживать стоя. Глядя куда-то поверх его головы, Руди купил сто грамм лукума, повернулся, направился к выходу… Вдруг споткнулся, пакетик с лукумом упал на пол — одной рукой Руди поднял пакет, другая же, словно желая опереться на стол, скользнула вниз, нащупала бумажку, оторвала ее… Мгновенье — и Руди скрылся за дверью. Араб покачал головой, снова опустился на свой табурет. Казалось, он обрел прежнюю неподвижность, но пальцы, перебиравшие четки, подрагивали, и полузакрытые глаза посверкивали тревожно.

А Руди между тем возвращался домой. Он шел другим путем — вниз по Агриппас до ущелья, где кончались дома, и вбок, по тропинке, петляющей между валунами. Здесь было пустынно, и потому слежка обнаружилась бы сразу. Но все спокойно. Солнце слепит, ботинки скользят по камешкам, ссыпающимся вниз — туда, где масличные деревья растут по склонам, и к серым, почти слившимся с окружающими камнями стенам монастыря ползет запряженная осликом арба.

Снова начались дома. У подъезда его дома по-прежнему сидел старик в черной кипе; дремал, опершись подбородком на набалдашник палки. Руди поднялся по широкой лестнице, открыл дубовую дверь, вошел в свое полутемное прохладное логово. Не спеша снял пиджак, ополоснул лицо, сел за письменный стол. Бумажка прилипала к пальцам. Руди осторожно развернул ее, положил перед собой, достал «Хумаш» и, открыв книгу на главе «Вэ яца Яаков ми Беэр-Шева», принялся за дешифровку.

Минут через двадцать он уже сидел, откинувшись на спинку стула, и задумчиво смотрел в окно… Может, ему привиделось будущее здание Кнессета на противоположной стороне ущелья, или Музеон Исраэль, на строительство которого через десятки лет он соберет многочисленные пожертвования? Но Руди думал о другом… В городе появились русские и, преследуя свои интересы, вломились на чужую территорию. Выгодно это или невыгодно — ему? Да, выгодно… Безусловно, выгодно! Ребекка сообщает, что в город приехал контролер… И, конечно же, он вынужденно займется русскими — они мешают проведению операции… И у него не останется времени на свои дурацкие проверки… Более того, хочет он того или нет, он обратится за помощью к нему, к Руди!

Встал со стула, закинул руки за голову, с наслаждением потянулся… Как всегда, последнее слово будет за ним.

Встал со стула, прошелся по комнате: от телевизора в одном углу — до книжного шкафа в другом, и дальше, мимо окна до дивана, и снова — к компьютеру.

Вчера вечером встретился с Владой. Нашли ресторанчик в переулке возле Яффо. Было холодно. Сидели в зале, у окна. Светила луна, и ветер, налетая с гор, ерошил кроны высоких эвкалиптов. Влада поеживалась в своем пушистом свитере, пила крепчайший кофе. И все спрашивала. Когда вы написали это? А что вы хотели сказать этим? (Можно на ты? Разумеется!) Шла кругом голова — никто еще столь серьезно не интересовался тем главным, что я делаю в жизни.

Я заказал два бокала красного вина, мы пили, и я все говорил, говорил… Наконец, она протянула мне несколько листочков со своими стихами. Пока я читал, смотрела в сторону, курила; уголки розовых губ подрагивали.

То, что я увидел, было неожиданно, сильно, ново!.. Верлибр, но не обычный студенистый текст на уровне плохой прозы, а сжатый как пружина, разворачивающий созвездие метафор, неожиданных, и все же с неотменяемой внутренней логикой связанных друг с другом. И это ощущение пустоты, пустыни… А, может быть, бескрайней степи, горько и сладко пахнущей выжженной травой?

— Как интересно! Ничего подобного я не читал!

Засмеялась своим хриплым низким смехом. На всем скаку всадница осадила коня. Прянул, взвился на дыбы.

— Принеси еще! Как хорошо, что нет у тебя этой укачивающей, навевающей сон хорейно-анапестовой метрики, где все заранее известно. И чувство места… Только не знаю, этого ли?

— Я приехала в Иерусалим. Только в Иерусалим. Я хочу здесь жить